Но на рассвете вся местность вблизи ворот в Лос-Аламос кажется пустыней. В раскрытой настежь двери караульной будки не видно ни души; нет никого и возле военного джипа, который стоит в нескольких футах за оградой. Свет в окнах уже не будит отклика ни в чьем сердце, и если не считать доносящегося из города еле уловимого прерывистого звука — даже не звука, а колебания воздуха, — то кругом стоит мертвая тишина. Птицы еще не проснулись, в воздухе ни малейшего ветерка.

И вдруг раздаются шесть взрывов. Сначала два тяжких глухих удара, третий разносится над плато оглушительными раскатами, и наконец три отрывистых и резких вопля, похожих на раздраженный вопрос. Звуки замирают, и снова воцаряется тишина.

Но сейчас уже можно различить две фигуры у края дороги, за полукругом света, падающего из караульной будки. Они стоят лицом к деревьям и кустам, которые начинаются чуть поодаль от шоссе. Внезапно перед ними заструился тонкий лучик карманного фонаря; лучик медленно движется из стороны в сторону, застывает на месте, потом так же внезапно потухает.

— Я и в прошлый раз не разобрал толком, пума это или нет, — говорит один. — Может, пумы я еще и не слышал. Но звук был мерзкий, хуже, чем этот. Я схватился за револьвер. Вон там это было, около того дерева.

— Пошли назад. Черт с ней, с этой пумой. — В голосе второго слышится досада.

Снова вспыхивает фонарик; луч его скользит по дороге, вбегает в полукруг света у караульной будки и теряется в нем. Две фигуры идут дальше; луч прыгает перед ними и снова гаснет.

— Бояться нечего, — говорит первый голос. — Они не подходят к дороге, особенно когда горит свет. Наверное, ее спугнули взрывы.

— Может, это собака или олень? Или просто камень сорвался? Когда катится камень, бывает чудной шум.

Обе фигуры резко выделяются на фоне бьющего им в лицо света; они идут к будке, словно актеры к рампе. Это солдаты, и у каждого сбоку револьвер. Один из них раскачивает карманный фонарик на кожаном ремешке, другой плетется шага на два позади и жует бутерброд; на руках у него нитяные перчатки, и к ниткам пристали хлебные крошки.

— У нас как-то убило камнем одного парня, — говорит солдат с бутербродом.

Они шагают дальше. Подойдя к двери будки, передний солдат останавливается и поворачивает голову.

— Ну, и что?

— Во-первых, вы оставили дверь открытой, — слышится голос изнутри.

— Ну, я же говорю — убило его.

— Это я слышал. Да как убило-то?

— Да вот таким камнем.

— Входите или закройте дверь, черт бы вас взял!

Единственная комнатка караульной будки выглядит довольно убого.

Ее освещают три ничем не затененные электрические лампочки. Плащи, фуражки и разная мелочь висит на вбитых в стену гвоздях, закрывая часть вырезанных из журналов фотографий, картинок и напечатанных на мимеографе циркуляров, которыми сплошь залеплены стены. На полу возле стола лежит солдат; голова его почти упирается в керосиновую печку, стоящую возле стены. Он играет в карты сам с собой и не поднимает глаз, когда входят те двое. Но они сильно хлопают дверью, и солдат ворчит.

Солдат с фонариком сердито смотрит на своего спутника и переводит взгляд на играющего.

— Что ж, камень загрыз его, что ли?

— Кого загрыз? — спрашивает Картежник.

— Камень скатился сверху, я же говорю. Он только успел отпихнуть в сторону своего ребенка.

— Да кто? — нетерпеливо спрашивает Картежник.

— Один тип у нас дома, — говорит Бутерброд. — Отпихнул ребенка в сторону, а самого убило. Угодил прямо под большущий камень.

— Слыхал я о таких случаях, — замечает Картежник. Он так ни разу не поднял глаз; карты лежат перед ним в семь рядов, он вытаскивает из колоды по одной карте и, перевернув ее лицом вверх, шарит глазами по рядам. Солдат с фонариком, не то удовлетворенный, не то недовольный дальнейшими сведениями о скатившемся камне и убитом, подходит к Картежнику и кругообразными движениями размахивает фонариком на ремешке над его головой, хотя того это явно раздражает. Третий солдат смотрит на них, стоя у самой двери; он не снял перчаток и время от времени языком подбирает с них крошки.

— Если выйдет шестерка бубен, я проиграл, — бормочет Картежник. — Такими случаями хоть пруд пруди, — продолжает он. — Иногда убивает сразу двоих. Тут уж ничего не поделаешь. Это как пуля, если она тебе на роду написана. Слушай, брось ты махать фонарем!

— Ну, не знаю, — говорит Фонарь, он подымает ремешок повыше, но продолжает раскачивать фонарик над головой Картежника. — Не суйся под камни да под пули, вот и будешь жив. Бывает и так, что хочешь не хочешь, а надо. А если нет…

— Ясно, — говорит Бутерброд, — если это твой собственный ребенок, поневоле сунешься под камень. А насчет того, что на роду написано, — это еще неизвестно. Просто один ловкий, другой — нет. Все это случайность и больше ничего.

— Кто сказал, что это случайность? — Картежник поднимает голову. — Кто сказал, что такое дело могло бы обернуться иначе? Ты, что ли, такой умный?

— Насчет него не знаю, а я могу кое-что сказать про такие вещи, — говорит Фонарь. — Да и не я один, другие тоже могут многое порассказать. Возьми, к примеру, угольные шахты, где каждый год погибают тысячи людей, и не потому, что им так на роду написано. Назначь туда инспекторов, установи правила безопасности, укрепи профсоюз да смотри в оба — и, ей-богу, не будет погибать столько людей. Уж поверьте.

— А все-таки они гибнут, — говорит Картежник. — Конечно, беречься нужно, я ничего не говорю. Но ведь бывает и так, что берегись не берегись, ничего не поможет. Мы думаем, человек сам управляет своей жизнью — оказывается, ничего подобного.

— А тот парень, — говорит Фонарь, — он мог быть поувертливее, либо наоборот. И в том, и в другом случае дело могло обернуться иначе. Он мог бы крикнуть ребенку. Почему он не крикнул? Не обязательно было бросаться туда.

— Он кричал, — говорит Бутерброд, — он кричал все время, пока бежал туда, но ребенок не обратил внимания.

— Все равно, можно было поступить как-то иначе.

— Теперь-то легко говорить.

— Брось фонарь, а то я, ей-богу, проломлю тебе череп! — огрызается Картежник. Это для него все равно, что летающая над головой муха, он просто раздражен, и солдат преспокойно продолжает раскачивать фонарик.

— Потом-то много чего можно сообразить, — говорит солдат с фонарем. — Но кто сказал, что нельзя было сообразить вовремя? И кто в конце концов управляет жизнью человека? Шестерка бубен?

— Грузовик идет, — говорит Бутерброд.

Все трое поворачивают головы, прислушиваясь к слабому рокоту мотора, доносящемуся откуда-то из-за края плато.

— Называй это как хочешь, — говорит Картежник, снова принимаясь за карты, — а только сам человек тут ни при чем.

— Да вы хоть знаете, о чем спорите, ребята? — спрашивает Бутерброд.

— О таинственной силе, — говорит Фонарь. — И мы вовсе не спорим. Некоторые любят получать готовые ответы, даже ни о чем не спрашивая.

Он слегка задевает фонарем голову Картежника, идет к окну и выглядывает наружу. Уже совсем рассвело.

— Это, наверное, едут из Денвера, от начальника снабжения, — замечает Бутерброд. — Еще три тонны мороженого мяса без костей. Три недели сидим без свежего мяса. Кто выиграл войну, спрашивается?

— Так вот, насчет этого парня и его ребенка, — говорит Фонарь. — Как обстояло дело с тем камнем? Неужели никто не знал, что он скатится? Такие вещи надо знать наперед. Может, поблизости была каменоломня и там что-то взрывали. А? Может, он был просто такой раззява, что позволил ребенку играть в том месте.

— Бывают случайности. И нечего тут голову ломать. Всякое может случиться.

— В девяти случаях из десяти все зависит от того, с кем это происходит. Ведь были же в твоем городе и другие, у кого есть дети. Почему же…

— Все зависит от того, кто оказался там, где это случилось. Там могли быть и другие, а вот под камень угодил он. Лихти. Так его звали. Плешивый был. Такой плешивый, что дальше некуда.