Снег Этой ночью первый снег летел в окно. Этим утром снег идти не перестал… Так идет он, будто кто-то озорно, как бутылку, все окрестности взболтал. И не знает снег, куда лететь ему, где найти ему местечко для жилья. И забыл он, где земля, зачем земля, почему трава и зелень почему. То идет он сверху вниз, то снизу вверх – озабоченный, растерянный, чудной… Я прекрасно понимаю первый снег, потому что так же было и со мной. Время встало. А потом пошло назад! Все часы на свете канули во тьму. И забыл я, что сказать. Зачем сказать. Почему смеяться, плакать почему. Шла за осенью весна, потом – зима. Позабыл я все слова, все имена. Позабыл я даже то, как ты нужна, – ты об этом мне напомнила сама. Очень гордая, сама пришла ко мне, равнодушие обидное стерпя. На твоих ресницах тает первый снег… Что б я делал, если б не было тебя?! Солнце
Это навсегда запомни ты и людям расскажи… Солнце начинает в комнате строить этажи. Солнце продолжает древнюю тихую игру – тянет сквозь окно из времени тонкую иглу. Вот плывет игла, раздваивается, шире становясь. Ветром с потолка сдувается солнечная вязь. Вот и солнечные зайцы – эй, посторонись! – в зеркало, как в пруд, бросаются головами вниз. И, тугим стеклом отброшенные, вмиг осатанев, скачут легкими горошинами по крутой стене. Вся стена – в неровных линиях, в крапинках стена… Солнце яростными ливнями хлещет из окна! Не лучи уже, а ворохи нитей пламенных и сочных… Съели солнечные волки зайцев солнечных. «Нахохлятся тяжелые колосья…» Нахохлятся тяжелые колосья по всей земле, размякшей и огромной. Потом настанет осень. Хлынет осень, сиреневым морозом травы тронув. И длинный дождь, с три короба наплакав, лесную чащу с головой накроет, разлапистые листья покоробит… Опавшие, в оранжевых накрапах, они цветным пластом на землю лягут и будут глухо чавкать под ногами. И вспоминать о светлом птичьем гаме, о месяце грибов и спелых ягод… И медленное солнце будет таять. И незаметно удлинится время. И в сотый раз я не смогу представить, как выглядят июньские деревья. «Отволнуюсь. Отлюблю. Отдышу…» Отволнуюсь. Отлюблю. Отдышу. И когда последний час грянет, звеня, – несговорчивую смерть попрошу дать пожить мне. Хотя б два дня. И потом с нелегким холодом в боку – через десять тысяч дорог – на локтях, изодранных в кровь, я сюда себя приволоку!.. Будет смерть за мною тихо ковылять. Будет шамкать: «Обмануть норовишь?!» Будет, охая, она повторять: «Не надейся… Меня не удивишь…» Но тогда я ей скажу: «Сама смотри!» И на Ниду, как сегодня, как всегда, хлынут бешеные краски зари! Станет синею-пресиней вода. Дюны вздрогнут, круто выгнув хребты, будто львицы, готовые к прыжку. И на каждую из них с высоты упадет по голубому цветку. Пробежит по дюнам ветер, и они замурлычут, перейдя на басы, а потом уснут, в закат уронив желтоватые мокрые носы. Задевая за тонкие лучи, будут птицы над дюнами звенеть, и тогда – хотите верьте или нет – закричу не я, а смерть закричит! Мелко-мелко задрожит коса в руке. Смерть усядется, суставами скрипя. И заплачет… Ей, старухе, карге, жизнь понравится больше себя! |
