— Вы можете рассказать мне о том, что делал здесь ваш шеф вчера утром?

— Он прибыл в половине шестого, посмеялся над своими помощниками — капитаном Дюбуа и лейтенантом Легэном, которые еще спали, закрылся здесь на полчаса, потом в шесть часов отбыл. Да, еще он посылал меня за начальником почтовой службы. Это все, что я могу вам сказать.

Слушая, Веннар мысленно продолжал вести исследование и, сосредоточив все свое внимание, отмечал незначительные с виду и до сих пор ускользавшие от него подробности.

— В кабинете прибирали со вчерашнего дня?

— Нет, сюда никто не заходил.

— Вы уверены, что он остался в том виде, в котором его оставил майор?

— Уверен.

Впрочем, на столе еще лежала открытая влажная печатка в синих чернилах, обычного типа, а возле нее лежали рядышком две наклейки, оторванные от общего блока, в котором оставался еще с десяток других. Первая представляла собой официальный штамп батальона, вторая — слово «СЕКРЕТНО» большими буквами. Наконец, с печатью с шифром подразделения соседствовала початая палочка красного сургуча.

— Майор Эспинак писал сам какую-то часть официальной корреспонденции подразделения?

— Никогда. Он делал сам или заставлял делать своих помощников черновик, который потом печатался на машинке.

— Даже если это была секретная корреспонденция?

— В этом случае капитан Дюбуа печатал ее на машинке сам.

— Как отправлялась почта?

— Все собираю я — и обычную почту, которую я запечатываю сам, и секретную, которую я получал закрытой из рук капитана Дюбуа. Регистрирую и передаю начальнику почтового подразделения.

— Майор не имел обыкновения вызывать к себе начальника почты?

— Нет. Вчера это было в первый раз.

— Это вас не удивило?

— Нет, я знал, что он хочет перечитать, прежде чем отправить, один срочный доклад. Я подумал, что он хочет видеть начальника почтовой службы, чтобы узнать у него, в котором часу доклад будет отправлен по почте.

— Доклад был секретный?

— Никак нет, это был доклад о боевой подготовке, он лежал у него на столе уже два дня. Нет ли его еще здесь… Нет, уже отправлено. Очень сожалею, но раз пакет прошел регистрацию…

Веннара, понимавшего толк в таких вещах, восхитило столь неукоснительное следование правилам, которому никак не помешали даже теперешние обстоятельства.

— Значит, этот доклад не имел никакого отношения к офицерским кадрам и не был секретным?

— Никак нет.

— Извольте прислать мне начальника почты.

Через несколько минут в кабинет поочередно медленно ввалились две согнутые колбасой ноги: им явно тяжело было нести свой груз — сто кило студенистого жира. Над этим ансамблем возвышалась голова с одутловатым лицом, в мясистых складках которого прятались и совершенно исчезали два обеспокоенных глаза. Веннар почувствовал инстинктивную неприязнь к этому человеку, хотя тотчас упрекнул себя за это беспричинное отвращение, которое испытывает нормальное существо к увечным и немощным.

Он заставил себя улыбнуться. Толстяк, конечно же у него было именно такое прозвище, дышал со свистом и смотрел куда угодно, но только не в глаза комиссару.

— Садитесь,— сказал ему Веннар,— жаркий сегодня день.

Толстяк рухнул на стул и вытер пот с лица.

— Что вы делаете с почтой, которую вам передает аджюдан-секретарь?

Человек долго размышлял; на какое-то мгновение он приоткрыл один голубой глаз, мутный и хитрый, который тотчас спрятался в свою раковину. Подобная реакция на столь простой вопрос насторожила Веннара. Конечно, никто не любит, когда его допрашивают люди из полиции, но все же… Комиссар ощутил странную настороженность и стал внимательнее. Толстяк решился наконец, и результат его глубоких размышлений был если не неожиданным, то по крайней мере кратким:

— Я опускаю ее в ящик в деревушке рядом.

— Секретную корреспонденцию тоже?

— Нет.

— А как?

— Я отдаю ее прямо приемщику почтового отделения.

— Майор д'Эспинак ничего не передавал вам лично?

— Никогда. Свою собственную почту он опускал в почтовый ящик в офицерском квартале, из которого я вынимаю письма в семь часов утра и пять часов вечера.

— Однако в это утро…

— Да, в это утро он передал мне пакет.

— Секретный?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Почему он передал вам этот пакет?

— Ну откуда мне знать.

Веннар вспомнил воинские наставления, которые хорошо знал, и терпеливо продолжил:

— Итак, вашу секретную почту вы складываете в специальный мешок, предоставляемый интендантством, завязываете его веревкой и опечатываете специальной печатью подразделения?

— Да.

— Сколько по инструкции у вас таких мешков?

— Пять.

— Извольте показать их мне.

Толстяк покатился в соседнюю комнатушку — его владения. Здесь царил невообразимый беспорядок: пачки писем лежали на столах и даже на стульях, по всем углам кучами валялись мятые бумаги, замаранные регистрационные книги.

Были найдены пять мешков. Если бы Эспинак действительно составил секретный документ, то пакет или еще не ушел, или по крайней мере был отправлен в нарушение правил, а не обычным путем.

Веннар возвратился в кабинет один. Он был задумчив, взволнован, недоволен. Решил позвонить в вышестоящую инстанцию. Полчаса спустя отдел почты сообщил ему, что один пакет из 40-го стрелкового батальона, не секретный, отправленный по почте накануне, получен в то же утро.

Решительно все уперлось в тупик в этом деле, и на сей раз комиссар с трудом смирился с этим. Он еще раз сел за стол Эспинака, сконцентрировав все свое внимание, сосредоточившись на немых и неподвижных свидетелях последних минут деятельности майора. Он полагал, чувствовал, готов был даже поклясться, что Эспинак здесь своей рукой написал какую-то конфиденциальную бумагу: он буквально видел, как тот сам опечатывает пакет, делает на нем положенные наклейки.

Но почему? Имело ли это какое-то отношение к делу? Что стало с этим письмом? Нет никаких оснований подозревать Толстяка. Выходит, Эспинак порвал или сжег это послание? Ничто ни в корзине для бумаг, ни в пустом камине не давало повода так подумать.

Оставил письмо при себе? Одежда убитых была осмотрена в госпитале, при них не было найдено ничего особенного.

Веннар сам удивился тому, что так упорно, со всех сторон взвешивает это обстоятельство. Немного суеверный, послушный инстинкту, интуиции и не раз поздравлявший себя с тем, что последовал велению своего импульса, он решил все-таки распутать эту историю.

Его размышления прервал шум машины, остановившейся перед зданием. Это возвратились четверо офицеров четвертой роты.

На лице Брюшо, еще озабоченном, обнаруживались признаки облегчения; у Кунца был важный и отсутствующий вид; Капель шутил и вызывал улыбку у Легэна. Они вошли в секретарское бюро.

Веннар направился к Легэну.

— Вы были свидетелем последних действий и поступков майора здесь вчера утром, не так ли?

— Так точно.

— Вас ничто не удивило? Не было ли в его поведении чего-нибудь необычного?

— Нет, ничего. (Он подумал еще.) Разве только, быть может, его необычайная активность — в пять часов утра, после бессонной ночи.

— Бессонной?

— О! Он, должно быть, спал совсем мало. Я оставил его в три часа ночи. Но, видите ли, господин комиссар (он грустно улыбнулся), это было бы необычайно для кого-нибудь другого. Бедный капитан Дюбуа, с трудом поспевавший за ним, говорил о нем: «Это прямо какой-то улей». Видите, какой характер.

— А вы не знаете, что он делал вчера утром, находясь здесь?

— Откуда мне это знать? И я не слишком хорошо понимаю, какой интерес…

— О, никакого особо. Я лишь стараюсь проникнуть в атмосферу последних часов, его последних часов.

Легэн выказал волнение, проявившееся, когда он ответил:

— Могу только сказать вам, что он был весел, подвижен, полон энергии.

— Это любопытно. Вы, видно, изволите шутить со мной. Я немного… медиум. Мне удалось здесь, в обстановке этого кабинета, внушить себе — вплоть до того, что я поверил в это,— что здесь произошло нечто исключительное; быть может, это не имеет никакого отношения к преступлению. Но я был бы очепь рад…