Что еще я хотел бы добавить. Во время Второй мировой Йозеф Геббельс[98] отдал фронтовым операторам весьма лаконичный приказ: «Немецкий солдат должен идти в атаку слева направо». Всё, никаких пояснений. Действительно, если вы посмотрите военные хроники, вы обнаружите, что немцы всегда идут слева направо. В этом была какая-то логика, когда Германия наступала на Советский Союз, потому что Россия восточнее Германии, но как насчет войны с Францией? В кинохрониках захвата стран, лежащих к западу от Германии, немецкие войска все равно движутся слева направо. Прием Геббельса используется до сих пор. Взять хотя бы рекламные ролики, — я показывал несколько примеров во время лекции. А вопрос, полагаю, мы должны задать себе следующий: почему благодаря направлению, в котором движутся солдаты, картина выглядит победоносной и оптимистичной? Высказывалось мнение, что мы читаем и пишем слева направо, и поэтому такое направление воспринимается нами как гармоничное. А как же арабы, которые пишут справа налево? Тут что-то внутри нас, какой-то скрытый закон. В чем он заключается, я не могу сказать. Я просто знаю, что он есть.
Раз уж мы заговорили об этом, я бы хотел рассказать, как режиссеры показывают, что герой фильма преодолел большое расстояние. Может, я это вообще выдумал, но мне кажется, я помню в «Назарине»[99] Бунюэля эпизод, где Назарин пересекает Сахару, шагая тысячу миль с крестом на плече. Чтобы внушить зрителю ощущение огромного пути, проделанного героем, Бунюэль использует всего три сцены, каждая не больше пяти секунд. Каким же образом Бунюэлю удается так сэкономить? Как он сжимает недели до пятнадцати секунд? Фокус «кадра Бунюэля» в том, что камера, поднимаясь почти от самой земли, показывает небо, и долю секунды кадр остается пустым. Затем внезапно в кадре появляется герой, камера разворачивается и следит, как он уходит вдаль. Пяти секунд вполне достаточно. Потом все повторяется в других декорациях, и эпизоды монтируются друг за другом. И мы сразу понимаем, что Назарин прошел тысячу миль! Удивительный эффект: огромные расстояния сжимаются при помощи маневра камеры. Я вообще не понимаю, как это работает, хотя сам использовал похожий прием в «Стеклянном сердце» — для сцены в начале фильма, когда Хиас, пророк, спускается с горы и идет в долину.
А что насчет фальшивого документа, который вы показывали на одной из лекций? Почему кинорежиссер должен уметь подделывать бумаги?
Да, был такой четырехстраничный документ, который я собственноручно сварганил в Перу, когда мы снимали «Фицкарральдо». Изысканная бумага с красивыми водяными знаками позволила мне свободно перемещаться по стране, в том числе по районам, кишащим военными. Нас постоянно останавливали солдаты и требовали показать разрешение на съемку, а также интересовались, кто нам разрешил вообще здесь находиться. И я сотворил документ, подписанный аж самим президентом республики, верховным главнокомандующим Белаунде, — подписался, разумеется, кто-то из нас. Для основательности нужна была печать, и я нашел впечатляющий штемпель, где по-немецки было написано что-то вроде: «Для получения прав на использование фотографии свяжитесь с автором». Естественно, никто в джунглях не смог бы прочесть надпись. Поддельный документ открыл передо мной множество дверей, мы никогда бы не сняли «Фицкарральдо» без этой фальсификации. Я никому не причинил вреда, мне просто нужно было спуститься по реке через районы, контролируемые военными, а увидев подпись президента на такой впечатляющей бумаге, солдаты брали под козырек и немедленно пропускали нас.
Научитесь подделывать документы, это может пригодиться. Вот вам совет: всегда возите с собой серебряную монету или какую-нибудь медаль. Если поместить монету под бумагу и сделать оттиск, получится похоже на печать. Изобразите поверх размашистую подпись — и вот вам официальный документ. В кинопроизводстве множество препятствий, но худшее из них — бюрократия. Научитесь бороться с этой напастью. Переплюньте ее, перехитрите, снимайте ей вопреки. Ничто так не мило чиновникам, как документы и справки. Их устроит даже подделка, главное, чтобы бумага выглядела побогаче.
В последние годы в связи с распространением технологии DVD, появилась мода перемонтировать фильмы, делать так называемые «режиссерские версии». Вы не думали сделать что-нибудь подобное?
Нет, я почти все свои фильмы продюсировал сам, и последнее слово всегда было за мной. Кроме того, мне просто не из чего делать такие версии. Хранить километры пленки с отснятым материалом было бы чересчур накладно, и через полгода после премьеры все, что не пригодилось, отправляется на помойку. И негативы, и отходы монтажа. Плотник не хранит стружку. В Нью-Йорке, во время заключительного этапа съемок «Фицкарральдо» я пересмотрел весь материал, оставил то, что счел нужным, а все, что не хотел забирать в Германию, просто выбросил. Это значительно сократило расходы на транспортировку и таможенные пошлины. Просто для примера — минимум час прекрасного материала не вошло в «Агирре» и в «Каспара Хаузера», и я ничего не сохранил.
Негативы окончательных версий я, разумеется, храню. Все тревожатся, когда узнают, что многие пленки уже начали портиться и выцветать или что, например, вся финальная часть какого-нибудь фильма сгнила от сырости. Но у меня никогда не было денег на дубль-негативы. Вообще, мое отношение к этому таково: я считаю, что у фильмов в принципе жизнь короче, чем у книг. Разложение — естественный процесс, и мне кажется, что неизбежное старение пленки это составляющая кино. Большинство фильмов, снятых за последние сто лет, не сохранилось, от многих остались лишь фотографии. Когда-нибудь, чтобы узнать, что представлял собой кинематограф на рубеже тысячелетий, людям придется читать книги, такие как «Демонический экран» Лотты Айснер. Две фотографии, аннотация, пара слов о режиссере, вот и все.
Я знаю, что отношение к кинонаследию меняется. В последние годы я и сам стал по-другому относиться к этой теме, хотя и не уверен, что это правильно. Разумеется, я понимаю, что есть другая точка зрения, отличная от моей, и очень рад, что, например, немецкие фильмы двадцатых годов дожили до наших дней. Я счастлив, что относительно хорошо сохранились большинство работ Гриффита, Мельеса и братьев Люмьер. Я преклоняюсь перед картинами начала двадцатого века, которые сейчас поразительно актуальны, и потому смягчил свою позицию. Анри Ланглуа сказал, что наш долг — сохранять даже плохие фильмы. Вкусы и тенденции со временем радикально меняются, и то, что сегодня считают третьесортным мусором, завтра вполне могут объявить шедевром.
Более того, думается мне, что если через четыреста лет люди захотят понять нашу цивилизацию, «Тарзан» им окажется полезнее, чем ежегодное обращение президента США того же времени. В общем, у меня нет четкого мнения, но в последние годы я обращаю внимание на то, как изменилось общественное отношение к сохранению фильмофонда. Мой брат и продюсер Люки методично собирает для наших архивов звук, субтитры и негативы всех фильмов, и спасибо ему за это. Но у меня нет иллюзий: мое присутствие в этом мире мимолетно и, возможно, моим фильмам тоже не стоит задерживаться здесь чересчур долго.
Но ведь фильмы — это то, благодаря чему вас будут помнить. Если сохранять хотя бы негативы, будущие поколения смогут посмотреть ваши работы и через четыреста лет.
Я бы не рискнул загадывать. Может их станут смотреть, а может, и нет. Кроме того, все равно непонятно, как быть с этими будущими поколениями.
Да никак. Вас же к тому времени уже не будет.
— А, тогда ладно.
