Здесь, дорогой Эдисон, позволю себе сделать вам одно признание: до этой встречи мне не раз представлялись всякие возможности того, что в свете именуется любовной связью, но я никогда ни одной из них не воспользовался.

Какую бы благосклонность ни проявляли ко мне женщины, одно странное свойство моей натуры всегда служило мне надежным заслоном. У меня никогда не было невесты, но во мне от природы заложено было чувство, что я не могу полюбить или возжелать, даже на мгновение, другую женщину, чем та, еще неизвестная, но безотчетно призываемая, которой предстоит когда-нибудь стать моей женой.

Человек весьма старомодный во всем, я и на супружескую любовь смотрел весьма серьезно. Меня поражали те даже наиболее мне симпатичные знакомые, которые не разделяли моих наивных взглядов на сей предмет, да даже и теперь, увы, я всегда испытываю чувство сострадания, когда вижу молодого человека, заранее изменяющего той, чьим мужем ему предстоит когда-нибудь стать. Отсюда моя репутация человека, лишенного страстей — даже до королевы дошли слухи об этом, — этим я обязан некоторым из немногочисленных моих приятелей, уверявших, что даже итальянки, креолки и русские красавицы — и те не в силах меня расшевелить.

Ну и вот что случилось: за какие-нибудь несколько часов я без памяти влюбился в эту свою спутницу, которую видел впервые в жизни! Когда мы прибыли в Лондон, я был уже — сам еще того не сознавая — во власти этой своей первой и, несомненно, последней (ибо это у нас в роду) любви. Короче говоря, между нами — ею и мной — возникли близкие отношения. Связь эта длится и поныне.

Поскольку вы для меня с этого момента таинственный врач, от которого не следует ничего скрывать, я вынужден, дабы мой дальнейший рассказ был понятен, прежде всего описать внешний облик мисс Алисии Клери. И позволю себе сделать это с точки зрения и любовника, и даже, насколько это будет в моих силах, поэта, прежде всего потому, что самый беспристрастный художник не смог бы отрицать того, что женщина эта являет собой не только образец красоты неоспоримой, но красоты неправдоподобной.

Мисс Алисии не более двадцати лет. Она стройна, как серебристый тополь. Движения ее исполнены какой-то томной, сладостной гармонии. Теплая белоснежная плоть ее подобна благоуханной туберозе. Поистине, это ослепительное великолепие ожившей Venus Victrix[10]. Темный блеск ее тяжелых, черных, как смоль, волос — словно беззвездная южная ночь. Иной раз, выходя из ванны, она наступает на сверкающие массы окутывающих ее волнистых кудрей, выпрямить которые не может даже вода, и, словно полы мантии, перекидывает с одного плеча на другое эти смоляные волны. Пленителен овал ее лица, мучительно-сладострастный рот ее — словно только что раскрывшаяся кроваво-красная гвоздика, напоенная росой. Влажный блеск играет и переливается на ее губах, когда улыбка, раздвинув уголки рта, приоткроет ослепительную белизну зубов молодого животного. А брови, которые она так очаровательно хмурит из-за всякого пустяка! Мочки прелестных ушей — словно лепестки апрельской розы. Упоительный прямой носик с прозрачными ноздрями продолжает линию лба в строгом соответствии с законами гармонии. Руки у нее — отнюдь не руки аристократки, нет, скорей язычницы, так же как и ноги, являющие изящество форм древнегреческой статуи. И дивное это существо освещают темные огненные глаза, горделиво светящиеся сквозь обычно опущенные долу ресницы. Знойным ароматом веет от этой женщины-цветка, благоухающей, словно саванна, и аромат этот жжет, пьянит, рождает чувство восторга. Когда мисс Алисия разговаривает, голос ее так и проникает в душу своими глубокими интонациями, когда поет — переливы его звучат проникновенно и волнующе, так что читает ли она пассаж из трагедии или возвышенное стихотворение, поет ли какое-нибудь великолепное ариозо, всякий раз меня охватывает трепет восторга — восторга необъяснимого, как вы сейчас увидите.

Во время дворцовых торжеств в Лондоне самые ослепительные девушки этого заповедника красавиц оставляли меня равнодушным — я просто никого не замечал. Все, что не имело отношения к Алисии, было мне только в тягость. Я был околдован ею.

Но вместе с тем с первых же дней я тщетно пытался разрешить совершенно очевидное и непонятное противоречие, которое то и дело обнаруживалось для меня в этой молодой женщине. Мне не хотелось верить впечатлению, которое на каждом шагу вызывали у меня ее слова и поступки. Я склонен был скорей обвинять себя в неумении понять ее, чем поверить в их истинный смысл, и каждый раз прибегал к каким-нибудь смягчающим аргументам, которые подсказывал мне разум, стремясь разрушить невыгодное впечатление. Женщина! Разве это не дитя, обуреваемое тысячью всяческих прихотей, подвластное любому влиянию? И не наша ли обязанность всегда снисходительно, ласково, с незлобивой улыбкой относиться ко всяким взбалмошным ее желаниям, к переменчивости ее вкусов, столь же непостоянных, как игра цветов в оперении райской птицы? Это непостоянство — неотъемлемая часть женского очарования. И мы должны, напротив, испытывать естественную радость, мягко направляя, преобразовывая путем множества постепенных видоизменений (и она, смутно это ощущая, в ответ начинает больше любить нас), словом, становясь руководителем этого хрупкого, покорного, тонкого создания, которое само, инстинктивно жаждет нашей поддержки. А если так, то разумно ли так сразу и безоговорочно судить о существе, чьи мысли вскоре — ведь это от меня зависит — могут оказаться преобразованы любовью до такой степени, что станут отражением моих собственных?

Конечно, все это я не раз себе говорил! И однако я не мог забыть того, что в каждом живом существе есть некая сокровенная основа, нечто главное, неизменное, что сообщает всем мыслям этого существа, даже самым смутным, и всем его впечатлениям — переменчивы ли они или устойчивы и какие бы превратности ни выпадали ему на долю — точку зрения, оттенок, свойство, качество, словом, характер, которые одни только определяют и его мысли, и его чувства. Назовем это душой, если вам угодно.

Так вот, между телом мисс Алисии и ее душой существовала не просто диспропорция — они попросту не соответствовали друг другу.

При последних словах лорда Эвальда лицо Эдисона внезапно побледнело; он невольно вздрогнул, и глубокое изумление отразилось в его глазах. Однако ни единым звуком не прервал он рассказа своего гостя.

— Да, именно так, — продолжал тот, — божественные линии ее тела, казалось, не имели ничего общего с ней. Смысл ее речей противоречил сладостному звучанию ее голоса. Внутренняя сущность обнаруживала полное несоответствие с внешним обликом. Казалось, некие злые силы заключили ее в это идеально прекрасное тело, с которым на каждом шагу она вступает в вопиющее противоречие. Этот феномен (я попытаюсь в дальнейшем дать вам о нем более ясное представление, подвергая анализу реальные факты) со временем становился столь очевидным, что я уже готов был воспринимать его как… я бы сказал, некую реальность. Да, да, иной раз и совершенно всерьез готов был поверить, будто в мастерских мироздания женщина эта, заблудившись, но ошибке попала не и ту телесную оболочку, и тело это вовсе не ей принадлежит.

— Ну, это вы уж преувеличиваете, — отозвался Эдисон, — ведь все почти женщины, пока еще они хороши собой — а это длится не так уж долго, — вызывают такие же чувства, особенно у тех, кто влюблен впервые.

— Если вы соблаговолите выслушать меня до конца, — сказал лорд Эвальд, — то вынуждены будете согласиться, что дело в данном случае обстоит гораздо сложнее, и у меня есть все основания увидеть в той поразительной разрозненности души и тела, которые я наблюдал у мисс Алисии Клери, если не совершенно новую женскую разновидность в чистом виде, то, во всяком случае, самый прискорбный (я думаю, это наиболее подходящее слово) тип этой устрашающей аномалии. Красота преходяща, говорите вы? Да пусть она, подобно молнии, длится один лишь миг, пусть я умру, ослепленный ею, разве от этого она перестанет быть вечной? Не все ли равно, сколько времени длится красота, главное, что она явила себя! А что до остального, разве не вынужден я, вопреки холодным доводам недоверчивого своего рассудка, все же принимать всерьез то, что смущает одновременно и мой разум, и чувства мои, и сердце. Поймите же раз и навсегда, любезный мой врачеватель, не для того я, поддавшись вашим уговорам, позволяю себе злоупотреблять вашим вниманием, чтобы описывать со всеми подробностями более или менее банальный случай истерического помешательства, не раз уже описанный в медицинских учебниках. Поверьте, случай это особый, а с точки зрения физиологии, поистине небывалый.