Я не мог забыть, что вначале Андерсон нашел эту женщину «незначительной», и лишь хмельные пары были виной тому, что в течение нескольких минут он забавлялся игрою, состоявшей в попытках преодолеть первоначальное и инстинктивное отвращение к этой особе, в то время как его приятели с первого же взгляда стали приписывать ей прелести (а именно изящество, пикантность, неотразимое и бесспорное искусство нравиться и прочее), которые могли быть лишь относительными с учетом личных вкусов этих джентльменов, а потому ее прелести должны были, подчеркиваю это слово, вызвать у меня сомнения в своей подлинности. Ибо хотя в области чувственности нельзя и вообразить себе точный критерий вкусов и оттенков, я тем не менее, в соответствии со здравой логикой, не мог не поставить под сомнение самого грустного свойства подлинность прелестей, которые оказались в состоянии воздействовать так МГНОВЕННО на извращенную и хуже чем исподлившуюся чувственность этих развеселых и холодных кутил; так что свидетельство о соблазнительности, которое они выдали танцовщице загодя и С ПЕРВОГО ЖЕ ВЗГЛЯДА, свидетельствовало для меня всего лишь о мерзком сродстве их натур, то есть о том, что мисс Эвелин Хейбл отличалась всего лишь крайне развратной банальностью физического и нравственного облика. К тому же, поскольку такая мелочь, как ее возраст, казалась мне все же немаловажной подробностью (Андерсон всегда уклонялся от ответа на сей вопрос), я навел справки. Любящей малютке шла всего лишь тридцать четвертая весна.

Что же касается «красоты», которою она могла гордиться, — если предположить, что эстетика играет какую-то роль в подобных любовных историях, — то, повторяю, какого рода красоту мог я найти у женщины, длительное обладание которой довело такого человека, как Андерсон, до столь ужасного падения во всех смыслах?

Для начала, сказал я себе, прольем свет на внутреннюю суть этой страсти, а в качестве источника света воспользуемся просто-напросто принципом взаимопритяжения противоположностей; держу пари — и готов поставить совесть официального моралиста против пенни, — что отгадаю верно.

Поскольку вкусы и чувственные наклонности моего друга — если судить по физиогномическим наблюдениям и по множеству признаков, которые я тщательно проанализировал, — могли быть лишь самыми простыми, первозданными, естественными, то /довести их до такой степени испорченности и бесплодия могло лишь тлетворное воздействие вкусов и наклонностей, им противоположных. Подобная цельность натуры могла быть разрушена до такой степени лишь натурой предельно ничтожной. Только вакуум мог вызвать у него помрачение такого рода.

Итак, хоть вывод мой и может показаться малообоснованным, сколько бы ни кадилось ладана на алтарях, воздвигнутых в честь этой самой мисс Эвелин Хейбл, из всего вышесказанного непреложно следовало: внешность этой особы была такова, что при виде ее разбежались бы — с хохотом, а то и в ужасе — даже те (будь они в состоянии хоть раз взглянуть на нее попристальней), кто в моем присутствии воскурял ей сей приторный фимиам.

Из вышесказанного также следовало, что все оказались жертвами иллюзии, доведенной, спору нет, до степени невероятной, но всего-навсего иллюзии; одним словом, совокупность чар сей примечательной малютки была чисто искусственным добавлением к ее особе, изначально лишенной какой бы то ни было привлекательности. Вот эта-то пленительная фальсификация, прикрывавшая безнадежную непривлекательность, и должна была вводить в обман первый и беглый взгляд прохожего. Что же касается куда более длительной иллюзии Андерсона, она не только не была странностью — она была неизбежностью.

Такая разновидность особей женского пола — то есть те, кто в состоянии влиять роковым и унизительным образом лишь на мужчину, наделенного редкостно цельной натурой, — обладает инстинктивным умением открывать этим любовникам свои несовершенства постепенно и самым изощренным образом: ведь простые прохожие даже не успевают заметить, как много этих несовершенств и как они велики. И таким образом этим существам удается в конце концов незаметно установить тождество между истинным своим обликом (нередко отталкивающим) и первоначальным впечатлением (нередко чарующим), которое они сумели произвести. Затем наступает черед привычки с ее ворохом вуалей; она напускает туману; иллюзия набирает силу — и стряхнуть наваждение уже невозможно.

Может показаться, что подобное искусство свидетельствует о незаурядной остроте и тонкости ума, не правда ли? Но это тоже иллюзия, и она еще опаснее первой.

Таким существам под силу лишь это, доступно лишь это, понятно лишь это. Всему прочему в жизни они чужды, остальное их не интересует. Вот проявление животного начала в чистом виде.

Заметьте: пчелы, бобры, муравьи делают удивительные вещи, но они только эти вещи и делают — и никогда не делают ничего другого. Животное выполняет работу точно, фатальная точность дарована ему природой имеете с жизнью. Ни один геометр не сумел бы спроектировать лишнюю ячейку в улье, и сама форма улья такова, что минимальный объем вмещает максимум ячеек. И так далее. Животное не ошибается, не ищет вслепую! Напротив, Человеку (и это составляет его таинственное благородство, его богоизбранность) свойственно развиваться и ошибаться. Он интересуется всем в мире, забывая при этом о себе самом. Взгляд его устремлен выше. Он ощущает, что во вселенной лишь ему одному присуща незавершенность. Он — словно божество, забывшее о своей божественности. Побуждаемый естественным — и возвышенным! — порывом, он вопрошает себя, где же он находится', он пытается вспомнить, где же его начало. Он прощупывает свой разум своими же сомнениями, словно после падения, свершившегося бог весть в какие незапамятные времена. Таков истинный Человек. Так вот, отличительная черта тех представителей Человечества, которые еще не отдалились от мира инстинктов, состоит в том, что они достигли совершенства в одном каком-то отношении, но им абсолютно не свойственны вышеописанные сомнения.

Таковы эти «женщины», нечто вроде современных Стимфалид: для них влюбленный — просто-напросто добыча, которую можно подвергать любым унижениям. Они покорствуют — фатальным образом и вслепую — смутной потребности угождать врожденной злокозненности, составляющей их суть.

Эти виновницы вторичного грехопадения Адама, эти возбудительницы нечистых желаний, эти наставницы в запретных утехах могут проскользнуть без последствий — и даже оставив приятное воспоминание — сквозь объятья тысячи беспечных партнеров, выбравших их по воле мимолетной прихоти: они пагубны лишь для тех, кто знается с ними слишком долго, так, что низменная потребность в ласках этих прелестниц становится неотступной.

Горе тому, кто привыкнет к колыбельным, что напевают они, убаюкивая угрызения совести! Вредоносность этих существ тем сильнее, что располагает самыми коварными, парадоксальными и враждебными разуму средствами соблазна, с помощью которых такая губительница постепенно вводит отраву своего лживого очарования в незащищенный уголок сердца, чистого и цельного до проклятого мига встречи с нею.

Спору нет, в любом мужчине спят, до поры безмолвные, все низменные желания, порождаемые брожением в крови и зовами плоти. Спору нет, если мой друг Эдвард Андерсон пал, стало быть, зародыш того, что привело его к падению, уже таился у него в сердце, словно в коконе, и я не ищу для моего друга ни извинений, ни оправданий! Но я заявляю, что главная вина ложится на мерзкую тварь, которая заслуживает высшей меры наказания, ибо она своим искусством вызвала к жизни стоглавую гидру. Нет, тварь эта не была для моего друга тем, чем была для Адама бесхитростная Ева, которая из любви — пусть роковой, но все же любви! — убедила его поддаться искушению в надежде возвысить до божественности того, кто делил с нею утехи Рая!.. Нет, тварь, вторгшаяся в жизнь Андерсона, ведала, что творит, она желала — втайне и по зову своего естества, так сказать, помимо воли, — чтобы он просто-напросто скатился в самые грязные трясины Инстинкта, она желала полного помрачения души тому, кого прельщала лишь для того, чтобы когда-нибудь самодовольно полюбоваться его крахом, горестями и смертью.