Когда он не ел, не спал или не мылся — то был занят или изучением чтения, письма и счета с писцами, или обычаев богов Египта с сем-жрецами, или бесконечными проблемами кладовых, жертвоприношениями в часовнях, монотонными торжественными поездками на священных барках вверх и вниз по Нилу и за реку, в Город Мёртвых. Он ни разу не видел госпожу Шесу, только издали, когда, недоступная, как звезда, она шла через Молитвенный зал делать Еженедельное подношение богам. Он не знал, как увидеться с ней, у него не было времени разобраться, он был слишком занят обучением на жреца, но он не хотел быть жрецом... Тот вздохнул и потянулся за полотенцем. Будьте послушны, почитайте вышестоящих, выполняйте их решения.
— Подождите, Молодое Высочество! — Жрец-прислужник прыгнул вперёд, расплылся в улыбке и выхватил полотенце из-под его руки. — Не это! Вот это. Я приготовил для вас чистое — как всегда.
Тот, покраснев, пробормотал благодарность и механически взял чистое полотенце, не взглянув на жреца. Он и так хорошо знал облик Рехотепа — маленького жирного человечка, всегда запыхавшегося, всегда улыбавшегося, подобострастно переминавшегося с ноги на ногу и, несомненно, старавшегося быть хорошим. Но в его глазах было что-то странное. Они были любопытны, проницательны и не улыбались, когда губы растягивались в улыбке.
— Всё в порядке, Молодое Высочество? — прошептал он, качнувшись вперёд. — Мне послышалось, что вы вздохнули.
— Я не вздыхал.
— Нисколько не удивился бы, если бы вы и вздохнули. Здесь унылая жизнь для молодого царевича...
— Я не вздыхал, — нахмурившись, повторил Тот. Он быстро вышел из комнаты и двинулся по длинному коридору, чтобы начать занятия, желая при этом, чтобы Рехотеп держал свои чистые полотенца и свою заботу при себе. Что из того, чем он пробовал заняться, сделало его ещё более неудовлетворённым, чем накануне? Из-за чего ему стало тяжелее, чем прежде, быть послушным, доверять госпоже Шесу, терпеливо выносить свои утомительные жреческие обязанности? Было несколько жрецов, которые постоянно крутились около него, — Хвед, высокий и тощий главный носильщик барки бога, пара его подчинённых, и ещё этот Сата из кладовых, с длинным подбородком — все они желали знать, не надоело ли ему здесь и разве не был бы он счастливее во дворце, где мог бы общаться с сыновьями вельмож, а не с этими мальчишками из простонародья, вручали ему чистые полотенца, подсовывали самые лёгкие задачи, отталкивали с дороги других новичков, чтобы освободить для него место. Неудивительно, что мальчики не любили его. Неудивительно, что они никогда не чувствовали себя с ним непринуждённо, не пробовали заговаривать с ним, не искали его общества.
Конечно, для этого было много причин, устало подумал Тот.
Он с силой потянул высокую дверь в конце коридора. «Всё дело в том, что я царевич, — думал он. — Тогда я хотел бы не быть царевичем! Или быть царевичем на деле, а не только по имени... Нет, есть кое-что ещё. Они не просто не любят меня. Со мной что-то не так».
Он хорошо знал, что так и было. Хотя с виду он теперь был настоящим египтянином и его акцент быстро исчезал, его всё ещё считали чужеземцем. Все так думали, одни подобострастно подпрыгивая и растягивая губы в улыбках, другие не делая этого. Возможно, они были правы. Иногда он думал, что никогда не сможет понять мыслей этих египтян.
Вне храма, в Великом дворе, его настроение слегка улучшалось. В солнце, утреннем ветерке и прозрачном воздухе не было ничего угнетающего. Пальмы апатично покачивали тяжёлыми шапками из-за высоких стен, каждый лист смотрелся как драгоценный камень на фоне блестящего неба Со стороны Нила долетали слабые, но ясно различимые крики корабельщиков и хлопки парусов; вокруг двора разрастался обычный утренний шум нищих и разносчиков, готовившихся к торговле. Они с треском раскрывали складные сиденья, толкали и тянули на место закрытые корзины, полные крякающей и квохчущей жертвенной домашней птицы. Повсюду мелькали белые шенти, размахивали коричневые руки, сверкали согнутые спины. Старики расстилали вдоль стен свои циновки и раскладывали на них товар, их жилистые руки двигались среди лука и жертвенного хлеба, сопровождаемые сплетнями и взрывами кудахчущего смеха. Часть неба упала в тенистый угол, занятый продавцами цветов; это была большая вязанка лотосов. Тот видел их — синие, с божественным ароматом; с длинных трубчатых стеблей всё ещё капала вода. Ими торговал оборванный пострел девяти-десяти лет, громко ругавший маленькую голую девочку, которая стояла рядом, засунув палец в рот и пристально глядя вокруг огромными серьёзными глазами. На мгновение Тоту припомнилась малышка из дворца — та, похожая на котёнка. Та, которую госпожа Шесу хотела забыть.
«Можно подумать, что она и меня хотела забыть», — сказал себе Тот.
Он медленно шёл через огромный двор, солнце грело его голые плечи. Как всегда, первым его порывом было свернуть с пути, сделать великолепный бросок через высокие ворота и затеряться в переполненных улицах Фив. Это скучная жизнь для молодого царевича... Вместо побега он вошёл в восточное крыло храма, миновал прохладный, пропахший ладаном сумрак другого колонного зала и появился в расположенном за ним залитом солнечным светом дворе писцов. Он должен был закончить своё обучение.
Хвед, главный носильщик барки бога, далеко высунулся из двери кладовой и смотрел, как молодой царевич вошёл в восточное крыло храма. Когда царевич скрылся, он повернулся к стоявшим у него за спиной жрецу-кладовщику Сате и пухлому маленькому надсмотрщику за умывальной Рехотепу.
— Я думаю, уже пора, — негромко сказал он. — Вы видели, как он колебался и выглядывал за ворога, когда проходил мимо?
— Точно так же он вёл себя вчера, — сказал Сата. — И позавчера.
— И он вздыхает, когда моет руки, — добавил Рехотеп, бодро переминаясь с ноги на ногу и прижимая стопку чистых полотенец к своему объёмистому чреву. — Он отрицает, но я-то вижу, как он это делает.
— Он по-прежнему не признается? — нахмурившись, спросил Хвед. — Может быть, ещё рановато?
Сата потёр выпяченный костлявый подбородок и кивнул.
— Здесь нельзя спешить, — пробормотал он. — В любом случае это дело очень опасно. Сенмут...
— Что ещё он может с нами сделать? — возразил Рехотеп. — Ты надеешься в один прекрасный день снова стать сем-жрецом, как при Акхеме? Дни Акхема закончились навсегда, ущерб невосполним, и наши судьбы закончатся в умывальной и кладовой. Нам не осталось ничего, кроме этой возможности отмщения, и если мы постесняемся воспользоваться ею, если мы слишком промедлим и упустим её сквозь пальцы, то не я буду тому причиной...
— Терпение, друг, — попытался успокоить его Хвед.
Сата продолжал задумчиво глядеть туда, где скрылся молодой царевич.
— Опасно, — повторил он. — Да, опасно совать руку в гнездо шершней.
— Опасно для Сенмута, — ответил Рехотеп.
— Для Сенмута, для нас самих, а может быть, и для всего Египта. Вы подумали об этом?
— А разве он думал об этом, когда сам сунулся в гнездо шершней? — отрезал Рехотеп.
— Мир, мир, нам нельзя ссориться. — Хвед обнял друзей за плечи и отвёл их подальше от двери. — Наши планы готовы, остаётся следовать им. Мы должны выбрать нужный момент, вот и всё. Думаю, что мне следует ещё раз поговорить с пророчицей.
В коридоре, ведущем к Великому двору, показался один из помощников Верховного жреца. Троица тут же распалась: Сата исчез в ближайшем кладовом помещение, Хвед целеустремлённо зашагал к Молитвенному залу, а Рехотеп, как обычно, осклабившийся в своей сияющей улыбке, правда, чуть дрожавшей на сей раз, кивнул проходящему жрецу и, затаив дыхание, затопотал к умывальной комнате со стопкой полотенец.
— Да, так лучше. Высочайший, ваш акцент исправляется. Теперь следующая пословица... запомните, звук рождается глубоко в вашем горле...
— Мысль твоя пусть будет глубока, а речь твоя пусть будет коротка, — читал Тот, с неудовольствием думая, что в настоящее время у него, пожалуй, не было возможности делать что-нибудь ещё. — Тишина ценнее злата. Посему молви лишь если убеждён, что ты один способен... способен ответить.
