Когда он смотрел туда, то пытался вообразить, будто идёт под теми пальмами и что это место совсем не похоже на всё окружающее, что оно зелёное, как Египет, что там чёрная прохладная грязь и Нил. Через мгновение пятнышко скрывалось за серым раскалённым горбом бархана, видение тоже исчезало, и он вновь оказывался здесь, на мерно покачивающейся спине ослика, в его ушах негромко раздавалось «динь-динь-динь» маленького колокольчика, пыль забивала глаза и ноздри, клубилась вокруг; рядом с ним и позади него сквозь пыль смутно виднелись контуры других ослов и их сгорбившихся безмолвных наездников. И тогда он уже не мог отчётливо видеть Египет, не мог перенестись туда.

Домой.

«Яхмос!» — попытался позвать Тот.

   — Яхмос, — выдохнул он уже вслух.

Перед ним возникло лицо в слезах, но это было неправдой. Яхмос не плакал, он улыбался, когда корабль в тот день отходил от причала, но Тоту показалось, что за этой улыбкой действительно были слёзы. И теперь он не мог представить себе лицо Яхмоса ясным — только в слезах.

   — Яхмос, — произнёс он громче.

Ближайший всадник повернул голову, и в разрезе капюшона, закрывавшего его лицо, на Тота посмотрела пара безразлично-любопытных чёрных глаз. Мальчик съёжился и отвернулся, пожалев, что заговорил вслух. Он уже знал, что человек не причинил бы ему вреда. Он глянул бы на него и отвёл глаза. Его голова и лицо были спрятаны за красной повязкой, а около глаза виднелся небольшой шрам. Из-под повязки развевалась большая курчавая борода, больше и курчавее, чем у всех остальных. Тот уже почти привык к бородам, хотя каждый вечер, когда люди снимали с лиц повязки, он всякий раз ненадолго пугался.

Человек привстал в стременах и произнёс какие-то быстрые шипящие слова, в которых угадывался вопрос. Тот съёжился ещё сильнее и мотнул головой, желая только одного — чтобы он снова отвернулся. Глаза ещё несколько мгновений изучали его, быстро оглядели седло, седельные сумки, уздечку, ноги ослика и отвернулись.

Напряжение в душе Тота постепенно ослабло и сменилось странным разочарованием. Он не хотел от этих людей ничего, лишь бы они отворачивались от него. Но когда они так поступали, мальчик становился ещё более одиноким, чем прежде.

Он посмотрел налево, пытаясь найти крошечное пятнышко, которое могло бы быть пальмовой рощицей, но увидел только высокие барханы, покрытые рябью. Пятнышко спряталось за ними; теперь он должен ждать, когда это маленькое зелёное воспоминание о Египте возникнет вновь.

Первые отличия появились давным-давно, когда он ещё был на корабле, а вокруг него вздымались настоящие волны, высокие и страшные после спокойного Нила, и всё было не похоже, настолько не похоже на то, что он когда-либо знал, и бороды повсюду, и мать, вопившая и сетовавшая в своём гамаке, отталкивавшая его, когда он в испуге стоял около неё на коленях и хотел уткнуться лицом в её плечо, — всё тогда было странно и страшно, но он помнил Египет. Тогда он помнил его постоянно. Он мог закрыть глаза, чтобы не видеть бушующую воду, бороды и испуганное лицо матери, и сразу же перед ним возникали спокойные зелёные поля, чёрный ил, и садик с прудом, и Яхмос, и Нефер, и госпожа Шесу, такие реальные и близкие, что всё его существо от сладости этого видения и тоски пронзила невыносимая боль.

Он не знал, когда потерял способность вспоминать. Возможно, ночью на корабле, когда Ахби, как всегда молчаливая и бесстрастная, разбудила его, спавшего в болтающемся гамаке, взяла его руку в свою большую розовую ладонь и, держа в другой руке факел, повела по качающейся мокрой палубе туда, где лежала его мать, завёрнутая в кусок паруса, уже не кричащая, а неподвижная, белая и неузнаваемая. Люди взглянули на него, потом на Ахби. Она кивнула, и люди накрыли парусом незнакомое белое лицо, подняли свёрток и опустили его за борт. Что это была его мать, он понял лишь утром, когда обнаружил вместо неё качающийся взад-вперёд пустой гамак.

А может быть, это произошло позже, когда они пришвартовались в незнакомой стране, в городе, заполненном непривычно одетыми смуглыми бородатыми людьми со странными жирными телами; и Ахби минутку подержала его за руку, а в следующую минуту ушла, исчезла в людной улице и навсегда пропала из его жизни.

Тот вздыхал и пытался поудобнее устроиться на ослике, вновь разыскивая взглядом кучку пальм и вновь не находя её. Он думал, куда ушла Ахби, как она могла покинуть его. Но эти мысли уже нечасто посещали его. Ахби осталась очень далеко, а он даже не мог вспомнить охватившего его ужаса, мучительных попыток объясниться с окружающими или страшного ощущения одиночества, когда понял, что никто вокруг не понимает его слов. Он знал, что плакал, когда его впервые запихивали в шатёр, и что был напуган возвышающимися вокруг него полотняными стенками, что тогда он боялся всего. Он не помнил почти ничего, он задыхался от рыданий, но в конце концов успокоился, потому что ему не оставалось ничего другого. Он смог успокоиться, думая о госпоже Шесу, которая, конечно, пошлёт кого-нибудь, чтобы найти его, когда узнает, что его привезли к гиксосам. Он был уверен, что это гиксосы. Яхмос рассказывал ему, что гиксосы носили бороды.

На корабле его мать, рыдавшая в гамаке, часто кричала, что это дело рук госпожи Шесу, но ведь это была неправда. Госпожа Шесу даже не знала об этом, её не было на причале, когда они покидали Фивы. Там был только Яхмос, державший под мышкой маленький кораблик Тота, тщательно завёрнутый в холст.

Тот резко выпрямился, быстро наклонился в седле и ощупал неровную поверхность правой седельной сумки — да, лодка была там, целая и невредимая. Сердце забилось быстрее, и он уселся в прежнюю позу.

— Яхмос, — прошептал он, но очень тихо, так, чтобы человек в красном капюшоне не услышал его.

Любимое лицо не появилось. Он попробует ещё раз сегодня вечером, он будет прижимать кораблик к себе в темноте шатра, ощупывая пальцами маленькие вёсла и резные лица крошечных людей. Иногда ему очень хорошо удавалось вспоминать по ночам. После того, как заканчивалась суматоха остановки, разгрузки, установки шатров и приготовления чёрного мяса, после того, как над лагерем распространялся запах еды и экскрементов, после ночной мучительной тоски от того, что его не понимают, и боязни, что поймут, вслушиваясь в молчаливом одиночестве в звук незнакомого языка, после того, как всё это наконец стихало и он мог улечься один в темноте со своим корабликом, ему часто удавалось отчётливо видеть Яхмоса и слышать его скрипучий голос, говоривший: «Я здесь».

На самом деле его здесь не было. Здесь не было никого, и Тот всегда, всегда знал это.

Мальчик с тоской воздел глаза к солнцу. Яхмос как-то раз сказал ему, что если бы он смог вглядеться в солнце достаточно пристально, то увидел бы своего дедушку, который прежде был фараоном, а теперь стал Осирисом и ездит по небу в барке Ра. Управлял ли Ра баркой Солнца здесь так же, как и в Египте? Или здесь был какой-то другой бог? Ведь это был не Египет. Он не знал, какая это была земля, но это не был Египет. Он ощущал это всей своей одинокой, тоскующей по дому душой. На его глаза навернулись слёзы от яркого жестокого слепящего солнца, и их пришлось вытереть. Возможно, там, наверху, вовсе не было Ра. В стране, где люди носили бороды и не было Нила, должны были быть другие боги. Там, наверху, не было его дедушки. Там не было никого, кроме странного палящего бога, которого он не знал.

Слёзы обожгли глаза Тота, и сильный спазм перехватил горло. Он почувствовал, как уголки его рта поползли вниз, и не смог справиться с этим, не смог преодолеть разраставшуюся в нём, охватывающую всё его существо пустоту.

   — Яхмос! — зарыдал он. — Яхмос...

Человек в красном капюшоне быстро обернулся, посмотрел на него, что-то сказал, но Тот не понял.

   — Куда мы едем? — крикнул Тот человеку. Он знал, что это бесполезно, человек не поймёт его, но он снова выкрикнул сквозь рыдания эти слова, отчаянно пытаясь выразить свой вопрос ещё глазами. Куда мы едем?