Тот вошёл в Большой двор и сразу остановился, ошеломлённый переполнявшей его пёстрой суетливой толпой, шум которой он слышал издалека. Он совершенно забыл о сокровищах Пунта. Над головами спешивших куда-то, подпрыгивавших и громко переговаривавшихся людей он видел мирровые деревья и изогнутые слоновьи бивни, которые несли на головах носильщики. Через сплошную преграду из растопыренных локтей, маслянистых коричневых плеч, вереницу носильщиков и стиснутые потные тела Тот пробился на другую сторону двора. Ворота за ним захлопнулись; он достиг приюта в любимом саду.

Там были лужайки, плавно покачивавшиеся акации, цветы и знакомые дорожки, там пахло солнцем и кирпичами, там была увитая виноградом беседка. Там был пруд и тамарисковое дерево.

Он побрёл вниз по склону, исполненный тоски и ощущения потери, столь же острым, как боль от раны.

«О, если я мог бы вернуться! — думал он. — Если я мог бы увидеть отца сидящим там, в своём кедровом кресле, если бы я мог услышать его голос, поговорить с ним. Он понял бы всё, что случилось со мной. С ним происходило то же самое. О боги, что заставляет её так поступать? Она даже не может оставить в покое его бедные кости! Что же мы такого сделали, отец и я, или не сделали, что боги должны так карать нас? «Человеку довлеет всем сердцем повиноваться велению своего бога...» Но я не слышал, чтобы боги что-нибудь приказывали мне. Да, должно быть, не слышал. Но это не спасёт меня. Ты должен слышать и повиноваться. Если же нет...»

Вдруг его мысли (решались. Под тамарисковым деревом на траве спала Майет, вытянув голую ногу и подсунув руку под щёку; на фоне золотистой кожи выделялись длинные чёрные ресницы; пышные чёрные волосы раскинулись по траве. Ей было тринадцать, а выглядела она на одиннадцать. Скуластое личико казалось задумчивым. На каменной скамье около неё сидел, тихонько наигрывая, старый музыкант Джеди со спиной, согнутой, как его арфа Никто не заметил появления Тота, потому что арфист был слеп, а Майет погружена в сновидения, которые, несомненно, так же сильно отличались от сновидений других людей, как сама маленькая царевна отличалась от них.

Тот в молчании пристально рассматривал сидевшего на скамье старика.

Наверно, эта скамья была сделана для стариков; во всяком случае, только когда на ней сидел старик, она выглядела как положено.

Когда он отвернулся, глаза Майет были открыты и глядели на него. Она легко вскочила.

   — Тот, случилось что-то плохое?

С первым звуком её голоса музыка старого арфиста резко оборвалась, и на лице появилось беспокойство.

   — К нам пришли, — успокоила его Майет, подходя к Тоту.

Старик ласково, но устало улыбнулся, поворачивая голову вслед её голосу, как головка цветка следует за солнцем.

   — Что-то случилось? — повторила она.

   — Что-нибудь плохое случается всегда, не так ли? — ответил Тот, пожав плечами, и зашагал по склону вверх, жалея, что девочка проснулась.

   — Не знаю. Со мной не случается. Ты расскажешь мне?

   — Ты должна уже знать. Корабли вернулись домой.

Шум в Большом дворе вновь и вновь радостно сообщал об этом земле и небесам, и сад не защищал от этого: его стены были недостаточно толстыми и высокими. Тот стремительно подошёл к беседке и, спотыкаясь, взбежал по ступенькам. Майет продолжала расспрашивать его из-за спины:

   — Тот, это не всё.

   — Да, это не всё. — Он кратко и напрямик рассказал ей о последних событиях.

   — Но зачем она делает это? Я не понимаю...

   — Она хочет, чтобы Египет забыл моего отца. Она хочет заставить всех считать, что он никогда не жил. Что я никогда не рождался.

   — Но ведь она не может этого сделать! Ты здесь. Я могу дотронуться до тебя.

   — И до чего же ты дотрагиваешься? — спросил Тот, слабо улыбаясь.

   — До Тота.

   — Да, до Тота! А кто это? Никто. Некто, кому дали имя Тот.

Майет медленно опустилась на верхнюю ступеньку.

   — Я только некто, кого назвали Майет. Но я не никто.

   — Разве? — негромко возразил он. — А кто же ты, малышка?

   — Я — Майет!

Она говорила твёрдо, без сомнения в голосе. Она ещё ребёнок, думал Тот. Она не понимает. Он сел на ступеньку рядом с ней.

   — Поверь мне. Ты тоже ничто. Разве ты не знаешь об этом? Она превратила тебя в ничто в самый час твоего рождения... Теперь она должна сделать это с моим отцом! Он ведь и твой отец, разве ты не чувствуешь этого?

   — Тот, он этого не почувствует. Он мёртв.

   — Но я не мёртв! — воскликнул Тот. — Всё, что она делает с ним, она делает со мной! — Он опять встал, не в силах усидеть на месте, и добавил: — Нет, он почувствует. Она сделает его ещё более одиноким, чем когда-либо прежде. Люди будут ходить мимо его гробницы, по его гробнице — даже не зная, что он там лежит... Египет забудет о том, что он жил!

   — Не думаю, что он возражал бы против того, чтобы его забыли. Я думаю, что он предпочёл бы именно это.

Тот поглядел на неё сверху вниз. Она взяла кусочек глины из цветочного горшка и что-то лепила на ступеньке, уткнув подбородок в колени; волосы как шёлковая накидка закрывали лицо. Он мог видел только кончик носа и мохнатые ресницы одного глаза.

   — Почему ты так говоришь? Ты знала его? Помнишь его?

   — Совсем немного. Но один раз я запомнила очень хорошо. Иена принесла меня сюда, в сад, а он был здесь. Я немножко посидела у него на коленях — он всё время дрожал...

   — А что он говорил?

   — Он сказал: «Маленькая Мериет-Ра, возлюбленная Солнцем крошка. Забытая богами крошка». Он задавал мне какие-то вопросы, я что-то отвечала... Не помню что. А потом он сказал: «Слушай меня, Иена. Для неё лучше быть такой, какая она есть, — забытой. Ты понимаешь это, Иена? Никогда не пытайся напоминать им о ней. Пусть она остаётся в стороне от всего этого». — Майет серьёзно посмотрела Тоту в глаза. — Вот почему я думаю, что это не должно его задеть.

Тот промолчал. Его душа откликнулась на слова его отца, будто в них содержалось что-то очень важное для него, но он не мог понять, что именно. Он с тревогой обдумывал услышанное, не смея заговорить, чтобы не спугнуть осознание.

Конечно, это отец говорил с ним устами этого ребёнка.

«Лучше быть такой, какая она есть, — забытой...»

«Ничто не имеет смысла, мой сын, ничто не имеет значения. Пусть уйдёт твоя корона, твои друзья, твоя жизнь... Жизнь — борьба, а смерть — покой. Откажись от борьбы...»

Не это ли он хотел сказать?

Что-то сжималось в душе юноши, пока он не изнемог. Перед его внутренним взором медленно возникла обширная пустынная равнина, по которой из конца в конец ветер носил клубы пыли, стеная; с выдуванием пыли и ветром, стонущим с одного конца земли к другой, крика: «О горе, горе, горе». Пустыня в его сознании всё росла, становилась неизмеримой, его естество должно было само расшириться, чтобы охватить это. Весь мир, казалось ему, был полон болью, несущейся пылью и рыдающим ветром.

«Нет, никогда, никогда!» — услышал он крик где-то внутри себя.

Он заставил его умолкнуть. Да, слова значили именно это. Они были разумны и убедительны; в них была сила и слышалась правда. Смерть есть покой. Смирись. Разве он не знал эти слова всегда?

Снаружи всплеснулся шум. В Большом дворе послышались высокие голоса детей, говоривших на незнакомом языке, голоса, сразу смешавшиеся с египетской речью, смехом и удивлёнными криками. Шум больно ударил по кровоточившей душе Тота, вонзился в уши, словно омерзительный звук, который издают, скребя ногтем по кусочку сланца. Он хотел зажать уши, скрыться ото всех жалких людей в мире, не знавших, насколько они жалки.