Я заметил в салоне на заднем сидении еще одного человека, разглядеть его было невозможно из-за тонированных стекол.

Конечно же, я не собирался садиться в «мерседес» и уже открыл рот, чтобы сказать об этом Николаю, но мебельный фургон истерично засигналил. И я сел.

Николай нажал на газ, «мерседес» сорвался с места.

– Так что за вопрос? – В зеркало я увидел, как пассажир сзади сделал резкое движение, почувствовал слабый укол в шею.

– Какого черта! – заорал я. Хотел поднять руки, чтобы защититься, но руки вмиг оказались неимоверно тяжелыми, и веки, и голова. Не в силах удерживать их, я завалился набок и закрыл глаза.

Темноту прорезал сноп искр, резкая боль тисками схватила всю левую половину головы. Я закричал, но крик мой никуда не вырвался, словно я кричал в подушку. Искры погасли, я увидел в мутной пелене Николая. Своей шкафоподобной фигурой он занимал все доступное для обзора пространство. Кроме Николая, не было ничего. Он коротко размахнулся и ударил меня по правой щеке. Ударил отрытой ладонью, играючи, но ощущение было такое, будто меня саданули доской. Снова искры.

– Ты что, сдурел! – я дернулся и почувствовал боль в запястьях, руки были сведены за спиной, ноги не двигались. Я оказался привязанным к стулу. – Пусти! – заерзал я.

Николай любовно погладил свой кулак и воткнул его мне в солнечное сплетение. Дыхание перекрыло, глаза полезли на лоб. Я извивался на стуле, Николай разглядывал меня с медицинским спокойствием, чуть наклонив голову вбок.

– За что?! – прохрипел я, когда дыхание вернулось. – Если с часами какие проблемы, ты скажи нормально, там заводская гарантия, все решим.

Я повернул голову, чтобы осмотреться, и пропустил момент следующего удара. Снова перекрыло дыхание, потом меня долго рвало слизью. Николай терпеливо подождал, пока закончатся спазмы, и снова ударил.

– Убьет! – мелькнуло сквозь боль. Все вокруг поплыло. Из пелены проявились лица жены и дочки. – Держаться! Не терять сознание! – Николай бил с расстановкой, деловито сопя. Боль больше не отступала, она спеленала тело, как кокон.

– Всё! – вложил я остатки сил в крик.

Что-то произошло. Николай отодвинулся. Пространство, которое он целиком занимал своей тушей, какое-то время оставалось пустым. Белесая размытая пустота. Пустота держалась долго, лишь слегка подрагивала, как знойное марево над шоссе. Потом пятно. Я с трудом сфокусировал взгляд. Мужской ботинок коричневой кожи. Совсем рядом с моим лицом. Немодный фасон, слегка стоптанная подошва, но начищен безукоризненно. Знакомый ботинок. Ботинок Лещенко. Я заплакал, навзрыд, не сдерживая себя. Плакал долго. Лещенко терпеливо ждал. Потом он помог мне подняться, усадил на стул, салфеткой вытер выблеванную слизь с рубашки. Сел на стул напротив. Закурил.

– Что, Владимир, больно? – сказал он, выпуская дым. – А я предупреждал тебя – без самодеятельности. Предупреждал?

У меня опять навернулись слезы.

– Что я сделал? Я все расскажу, не надо бить!

Тонкие губы Лещенко съехали в сторону, как бы говоря: «быстро ты спекся, даже неинтересно…».

– Рассказывай! – Лещенко крякнул от самодовольства и откинулся на стуле.

– О чем?

– О Шапиро рассказывай.

– О Шапиро? – удивился я. – О Даниэле Шапиро?

Лещенко молча сверлил меня взглядом.

– Это… это просто часовщик.

– Николая позвать? – спросил Лещенко. – Второй раз я его могу и не остановить.

– Не надо Николая! – взмолился я. – Я все расскажу. Только ты спрашивай, что не так с этим Шапиро? Я его едва знаю!

– Когда последний раз виделись с ним?

– Неделю назад. Он передавал мне дела, разные бумаги. Мы у него часовую марку купили.

– Взрывчатку он сам делает? – резко спросил Лещенко.

– Что? – я подумал, мне послышалось. – Взрывчатку?

– Да, взрывчатку, – повторил Лещенко.

– Я не знаю ни о какой взрывчатке! Клянусь! Тут какая-то ошибка! Мы не собирались никого взрывать. Я же тебе рассказывал. Только пустить дым и все! Я сам против этой затеи, каждый день отговариваю Комина. Это хулиганство, обыкновенное хулиганство. Никакого взрыва не будет! И взрывчатки нет, и не может быть. Ты же знаешь Комина! А Шапиро здесь вообще не при делах! Он не с нами. Продал марку и все! Я ему даже на стенде запретил появляться, это было условие продажи. Нам от него только стенд был нужен. Только стенд…

Лещенко поднял вверх два пальца с сигаретой, приказывая мне замолчать.

– Позавчера, – медленно начал он, – Шапиро вышел на нашего крота. Он заказал у него компоненты для изготовления взрывного устройства. – Не спуская с меня глаз, он затянулся и выпустил дым. – Что скажешь?

«Часы апокалипсиса!» – вспомнил я. Лещенко заметил, что я что-то вспомнил.

– Часы апокалипсиса, – повторил я вслух. – Он говорил о них, просто упоминал, я даже не вдавался в подробности. Это давно было, еще до продажи марки…

– Ты знаешь, кто ты есть? – спросил Лещенко.

– Идиот, я знаю, я вляпался.

– Нет, не идиот. Гораздо хуже. Шапиро – террорист. И ты его финансируешь. За взрывчатку он собирался платить твоими деньгами. Таких, как ты, карают жестче террористов. Если бы Шапиро вышел не на нашего крота, а на американского, летел бы ты уже с отбитыми почками в грузовом контейнере в сторону Гуантанамо. – Лещенко многозначительно замолчал, давая мне возможность представить картину.

Я представил. Осторожно пощупал свой правый бок, где очень болела обработанная Николаем печень.

– Спасибо за вашу доброту, – сказал я.

Лещенко усмехнулся.

– Не бзди, Николай – хороший специалист. Лишнего не зацепит. Даже синяков почти не останется. Приводи себя в порядок. Чтобы выбраться из задницы, куда ты сам себя загнал, тебе нужно будет очень сильно постараться.

На лестнице перед входом в кафе «Жюль Верн» было сильно накурено. Свободных столиков в кафе не было, здесь никогда не бывает свободных столиков по вечерам. Лучший панорамный вид на старый город и неплохие коктейли сделали это заведение на предпоследнем этаже башни обсерватории Урания суперпопулярным. Мне столик был не нужен. Я ждал Шапиро. Договорились с ним на восемь, но я пришел пораньше, чтобы осмотреться, собраться с мыслями, еще раз прокрутить в голове предстоящий разговор. Взял в баре пиво и вышел на лестницу, где толкались отовсюду изгоняемые, но не унывающие курильщики.

Ровно в восемь двери лифта открылись, и из них вышел румяный от морозца Шапиро. Он снял перчатку и крепко пожал мою руку.

– Роскошный антициклон! – воскликнул он. – Минус два и безоблачное небо. Лучшая погода для астрономических наблюдений! Прошу! – он пригласил меня подняться по лестнице еще на один пролет к малозаметной двери с крошечной табличкой «Обсерватория».

– Даже не знал, что это действующая обсерватория, – признался я, пока Шапиро возился с ключами.

– Это немодное место, – сказал Шапиро. – Раньше пробовали устраивать экскурсии для публики, но сейчас, кажется, прекратили. Нет желающих. Только школьники, студенты. И я.

Мы зашли внутрь. Щелкнул выключатель. Лампы загорелись не сразу, лишь после нескольких прерывистых вспышек, словно завелся киноаппарат, и перед нами возникла декорация из Жюля Верна или какого-то очень раннего фильма о Джеймсе Бонде – куполообразный потолок, обшитый деревянными досками, огромный телескоп, похожий на нацеленную в небо пушку. У телескопа – передвижная платформа со стальными перилами. Множество приборов вдоль стен.

– Так вы еще и астрономией увлекаетесь? – спросил я. Помню, что очень удивился, когда Шапиро предложил встретиться не у него в ателье, а здесь, объяснив это срочным заказом.

– Нет, не астрономией, – ответил Шапиро. – Объект моих интересов – вот. – Он подошел к большим напольным часам и нежно погладил их по боковой панели из полированного дерева. – Уникальный экземпляр, конец восемнадцатого века. Англия, мастер Хатчисон. – Он гладил часы, как увлеченный коннозаводчик гладит и треплет по холке своего лучшего призового жеребца. – Я навещаю их уже больше двадцати лет, со времени, как умер их предыдущий смотритель Андреас Мосснер, если с ними что-то случается, я бросаю все свои дела и спешу на помощь. Вот и сейчас им что-то нездоровится, будем разбираться.