– Отлично! – выкрикнул Рустам. – Вы двое пока свободны. Теперь оркестр! Оркестро, пор фавор!

На тропинке появились люди с духовыми инструментами в цилиндрах и синих мундирах с длинными фалдами. Они быстро и организованно начали строиться в две шеренги.

Мы подошли к Рустаму, нацелившись на его сумку, валявшуюся рядом со штативом. Из сумки торчало горлышко бутылки с граппой.

Рустам быстро все понял и сам достал бутылку.

– В «Божественной комедии» разве был духовой оркестр? – спросил я, принимая бутылку. – Что-то я не припомню.

Рустам смущенно почесал нос.

– Не было, конечно. Но понимаете, у них в местной коммуне очень хороший духовой оркестр. Они кучу призов на всяких конкурсах собрали. Просто молодцы! Короче, устроители свадьбы меня попросили, ну, чтоб я оркестр задействовал. Так, мол, веселее, и вообще. А я что, мне не жалко… Тем более играют они и вправду очень здорово. Да что там оркестр! У них тут певица есть, сопрано, Сильвией зовут, что характерно, простая продавщица из супермаркета. Голос божественный! – Рустам молитвенно сложил руки, копируя своих итальянских заказчиков. – Они в этом деле тут очень здорово разбираются. Говорят, до Ла Скалы чуть-чуть не дотягивает. Вы сами услышите, она сейчас переодевается.

– Эк ты, брат, развернулся! – искренне подивился я. – Когда мы с тобой последний раз виделись, у тебя в арсенале «летающие поцелуи» да «золотые шары» были. А теперь – и сопрано, и оркестр с призами.

Рустам расплылся в довольной улыбке.

– Так растем потихоньку. Только вы не подумайте, что это свадьба ради свадьбы, – сказал он, обращаясь к Комину. – Я настоящее кино давно собирался снять. Вон, Володька подтвердит. Тут просто так совпало, и свадьба, и люди хорошие, и Данте. Все одно к одному.

Оркестр тем временем закончил построение.

– Надо дальше двигаться, – засуетился Рустам. – Вы далеко не уходите, скоро снова понадобитесь.

Над виноградниками грянул бодрый марш. Солнце весело играло в начищенных до блеска трубах, все вокруг улыбались, пахло сухими травами, небо было пронзительно голубым, а граппа мягкой и душистой. Действительно – все одно к одному.

Я развалился прямо на теплой земле, Комин сидел рядом и читал распечатки текста «Божественной комедии», которые я дал ему в поезде.

– Нравится? – спросил я.

Комин пожал плечами.

Вот и пойми, что этому человеку надо.

Я собрался было немного поспать, но перед нами снова возник Рустам:

– Подъем! Ваш выход! Значит, следующая мизансцена такая: Дант с Вергилием идут по дороге, видят накрытые столы, люди пьют и закусывают, Сильвия поет. Вергилий смотрит на все это так, немного отстраненно. Но Дант поражен. Ты поражен, – повторил мне Рустам. – Дант спрашивает: Чей это крик? Какой толпы, страданьем побежденной? Вергилий отвечает: То горестный удел…, и так далее, текст тебе покажут.

– Я знаю текст, – неожиданно сказал Комин.

– Знаешь? Прекрасно! – обрадовался Рустам. – Тогда начинаем! Все на исходные позиции!

– Эй, откуда ты знаешь текст? – я подтолкнул Комина плечом.

– Выучил, – ответил он.

Раздалась команда «мотор!». Заиграл оркестр, но уже не так громко и не марш, а что-то лирическое. Вступила величественная Сильвия со своим знаменитым на всю округу сопрано. На певице было длинное концертное платье с блестками. За накрытыми столами стихли разговоры, все стали слушать певицу, но вежливое молчание длилось не больше минуты, легкомысленное солнечное настроение взяло верх, и над столами вновь зазвучали смешки и засверкали улыбки.

Рустам снимал все это камерой с рук. Он подкрадывался то к певице, то к оркестрантам, то к гостям. Потом направил камеру на нас и подал знак. Мы с Коминым двинулись мимо столов. Я изо всех сил старался выглядеть пораженным.

– Чей это крик? Какой толпы, страданьем побежденной? – спросил я, указывая на счастливые лица нарядных, безмятежно болтающих людей.

Комин гордо поднял голову, сузил глаза, придав взгляду пронзительность, и продекламировал:

– То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

Он выпростал руку из туники и протянул ее к оркестру:

– И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина.

Я поикал глазами паренька с подсказками. Он держал наготове листок с моей репликой.

– Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?

Комин грозно свел брови.

– Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни — и мимо!

– Отлично! Снято! – закричал Рустам. – Всем спасибо! Граци! Граци миле!

Ассистенты засуетились, Комин остался стоять на месте, все еще в образе Вергилия. Он царственно положил мне руку на плечо.

– Жалкие души, что прожили, не зная ни славы, ни позора смертных дел. От них и суд, и милость отошли. Они не стоят слов: взгляни – и мимо! По-моему, гениально!

– Что ты хочешь – Данте! – сказал я, освобождая плечо.

– Я не про Данте. Данте – само собой. Я про это! – Комин обвел рукой пространство вокруг. – Режиссер-то наш большой молодец. Надо же такое придумать!

– Да? – удивился я. – А я вот, честно говоря, не понял задумки. У Данте страдающая толпа, стоны, вопли. А тут довольные сытые физиономии, оркестр. Какой же это ад?

– Так и у Данте это не ад. Таких даже в ад не пускают. «Их память на земли невоскресима, от них и суд, и милость отошли…». Все в точку.

– Ну, это ты напрасно. Что ты так взъелся? Симпатичные люди. Пришли повеселиться на свадьбе.

– Я не про них.

– А про кого?

Комин посмотрел на меня и ничего не ответил.

– Про кого? – повторил я.

Комин развернулся и пошел прочь.

– Про кого? – крикнул я ему вслед.

Для участников съемок накрыли отдельный стол, за которым уместился и оркестр в полном составе, и наша маленькая съемочная группа, кроме Комина, который ушел куда-то в поле и так и не появлялся.

– Володя! Сюда! – позвал меня Рустам, показывая на свободное место рядом.

Я сел, он тут же налил мне вина.

– Ребята, какие же все-таки молодцы! Все получилось просто супер! А Саша где?

– Не знаю, – ответил я. – Он, по-моему, никак не может выйти из роли. Вергилий хренов.

Рустам ничего не понял, но на всякий случай расхохотался.

– Вот объясни мне, – я отодвинул от себя бокал с вином. – Что ты хотел сказать этим своим фильмом?

Рустам жадно уплетал закуски, запивая вином:

– Слушай, Володя, я понимаю, что ты журналист и все такое. Только я интервью давать не умею. И вот это «что хотел сказать», «какая главная идея», «какой месседж» – это вообще не ко мне.

– Я тебя не как журналист спрашиваю. Просто как… как друг. Объясни мне. Ведь это свадьба. Ты – свадебный оператор. Допустим, съемки кино, Данте – это, как ты говоришь, фишка. Ты предложил, заказчик согласился. Он хотел «Рай», ты уговорил на «Ад». Но где здесь ад? Или даже не ад, а что там, у Данте, преддверие? Они же все поют, смеются!

Рустам тоже поставил свой бокал. Откашлялся.

– Трудно объяснить. – Он вытер рот рукой. – Они ведь смеются не потому, что им весело, а потому что так принято. Потому что свадьба, потому что они итальянцы… Им вроде как не полагается грустить. Многие люди и живут так, понимаешь? Как бы на автомате, что-то делают просто потому, что так принято. Делают, делают, делают, делают всю жизнь. А потом оказывается, что ничего и не сделали. Ни хорошего, ни плохого, ничего. Я еще потом хочу снять, как они столы убирают, как тенты сворачивают, и чтобы потом снова чистое поле – без всяких следов. Отыграли свадьбу – и ничего. Снова пустота. Понимаешь?