Подошел ее поезд.
– Ты меня больше сиделкой к нему не зови, – сказала она уже серьезно. – А то боюсь, не устою. А зачем нам проблемы, правда? – Валя махнула мне рукой и зашла в вагон.
Поезд тронулся, скоро его огни исчезли за поворотом. В свете фонаря плавно летели к земле снежинки. «Снежный космос», подумал я. Постоял еще немного, глядя в черное небо, и пошел домой.
Когда я вернулся, Комин все еще сидел за столом. В руках у него была бутылка игристого вина, которую я принес.
– Покрепче ничего нет?
Увидев мою нерешительность, Комин добавил:
– Не бойся, я уже в норме. С сегодняшнего дня можешь считать меня здоровым.
Я достал виски и стаканы. Разлил по чуть-чуть.
– Ну, за выздоровление? – предложил я.
– Угу, – кивнул Комин.
Мы чокнулись, сделали по маленькому глотку. Помолчали.
– Какие планы? – спросил я.
– Уеду, – сказал Комин.
– Куда, если не секрет?
– Домой, – ответил Комин. – В Одессу. А еще лучше в глушь куда-нибудь, устроюсь учителем в сельскую школу, буду жить на чердаке, как Циолковский. Валентину с собой возьму, если согласится.
– Валентина на чердаке жить вряд ли согласится, – заметил я.
– Тем хуже для нее, – произнес Комин.
– А как же БазельУорлд? – осторожно спросил я.
Комин помедлил с ответом, разглядывая пустой стакан.
– Не вышло, – сказал он. – Амман с корешами отказались иметь с нами дело. Категорически.
– Я предупреждал.
– Угу, – кивнул Комин. – Ты предупреждал.
– А без Аммана что ж? Никак?
– Без Аммана никак. Чтоб все получилось, стенд на выставке нужен. Свободных уже нет, ни за какие деньги. Налей еще, – он пододвинул стакан.
– Не налью, – я убрал бутылку со стола. – И что теперь с колонизацией космоса?
– Ничего, – сказал Комин. – Кишка тонка.
– У кого?
– У меня. Ты был прав, мой дорогой друг! – он возвысил голос. – Кругом прав. Просто удивительно, почему такие, как ты, всегда оказываются правы! Вам самим-то от этого не противно?
– Противно, – признался я. – Даже не представляешь как…
Помолчали.
– Может, не стоит так вот сразу ставить крест на всем, – сказал я. – Отдохнешь, соберешься с силами, с мыслями…
Комин сидел неподвижно и смотрел в сторону.
– Запутался я, – сказал он, наконец. – Все пошло не так… Даже не знаю когда. Наверное, с самого начала. Не стоило… – он снова замолк.
– Брось! – сказал я. – Ты такое дело закрутил! У тебя тысячи сторонников по всему миру! Тебя молодым Ганди считают. Серьезно! Лично слышал!
– Это не меня, – сказал Комин. – Это Алекса Кея.
– Так ты вроде и есть Алекс Кей. Разве нет?
– В том-то и дело, что «вроде», – усмехнулся Комин. – «Вроде» да, а на самом деле… Даже не знаю, кто я на самом деле. – Он взял со стола пустой стакан, подержал и поставил на место. – Надо было сидеть на своем камбузе и не рыпаться. Там хорошо было. На завтрак – каша, на обед – борщ, на ужин – голубцы. Куда я полез? Зачем? Почему? А знаешь почему? Из-за тебя! – он повернулся ко мне. Глаза у него были, как у человека, измученного зубной болью.
– Из-за меня?! – я испугался, не нервный ли это припадок.
Но Комин быстро успокоился, провел ладонью по лбу и отвернулся, глядя в угол.
– Но почему из-за меня? – спросил я осторожно.
Комин кольнул меня злым взглядом и снова отвернулся.
– Я там, в Антарктиде, часто вспоминал тебя. Наши разговоры, наши споры. Думал, вот друг-Володька двигает науку, за нас за всех, беспутных, отдувается. Золотой человек. Ты там для меня примером был. Героем. Это ведь Володька Завертаев на третьем курсе, на морской практике, в шторм сорванную антенну доставать полез. Все обделались от страха, а он полез. И достал. Это ведь Володька Завертаев, когда все по кооперативам разбежались, в аспирантуру пошел, на сорокарублевую стипендию. Друг Володька… – Комин замолчал.
Мы долго сидели в тишине.
– Слушай, а давай еще попробуем, – сказал я. – Как ты это делаешь? Ну, чувство космоса это, – я пересел на диван.
– Что? – не понял Комин.
– Чувство космоса! Я пробовал много раз, не получается у меня.
– Сейчас?…
– Ну да, давай попробуем! Должно получиться. Что надо делать, говори!
Комин помедлил.
– Хочешь, значит, научиться? – спросил он.
– Да, хочу, – ответил я. – Серьезно.
Он сел рядом со мной на диван, откинулся на спинку и вытянул ноги. Я тоже откинулся на спинку и вытянул ноги.
– Подыши глубоко, чтоб успокоиться.
– Я спокоен.
– Закрой глаза, – сказал Комин.
Я закрыл. Вечерняя тишина обратилась в монотонный гул, в темноте перед глазами поплыли какие-то мутные круги, и вдруг, как вспышка, мелькнула неожиданная мысль.
– Постой-ка! – я открыл глаза. – Кажется, я знаю, как получить стенд на БазельУорлде.
Ночью я никак не мог уснуть. Коминский герой, «Володька Завертаев», не давал мне покоя. Володька Завертаев, аспирант Института Прикладной математики, знаменитого Келдышевского института, полный надежд, устремлений, благоглупостей, готовый сидеть с утра до ночи в вычислительных центрах. Только все вдруг закончилось, внезапно, в считанные месяцы 1992 года. В отделе Планетных атмосфер, куда я был приписан, из одиннадцати сотрудников за полгода осталось четверо. Великолепная четверка. Мясницкий, неплохой в сущности человек и толковый исследователь, но пьющий. Неуклонно сокращавшийся промежуток между запоями не позволял ему оформить выездные документы. Славин, поэт. Ночами писал белые стихи, без рифмы и очевидного смысла. После обеда появлялся на рабочем месте, чтобы распечатать стихи на институтском принтере. Пока листы серой казенной бумаги медленно ползли из раздолбанного принтера, Славин объяснял мне, что рифмы нет, потому что время сейчас такое, нерифмованное. Появится ли рифма снова – большой вопрос. Закончив с распечатыванием, Славин созванивался с очередной музой и исчезал. Был еще Федя, недавний аспирант, начинающий коммерсант. И я. Мой научный руководитель, член-корреспондент Академии наук Омаров, стремительно уехал в Америку, по едкому пояснению Мясницкого, «преподавать математику в кулинарном техникуме». Мне он оставил ворох смутных инструкций, общий смысл которых было несложно угадать: вали отсюда. Я пытался сопротивляться обстоятельствам. Честно пытался. Во время частых командировок в Петербург питался в основном консервированной морской капустой и хлебом, потому что ни на что другое не хватало денег. Подрабатывал на рынках, репетиторствовал. Это не было трагедией, наоборот, довольно весело. Я был молод, здоров, и готов есть морскую капусту сколь угодно долго, если бы не одно досадное обстоятельство – все, чем я занимался, было решительно никому не нужно. Моя тема была недостаточно проработана, чтобы заинтересовать западных грантодателей, поэтому никого увлечь ею я не мог. Продвигать тему самому, без руководителя, не очень получалось, не хватало знаний.
Единственным человеком, который был готов, из сочувствия, посмотреть на результаты, был Мясницкий. Взамен я должен был слушать, что Мясницкий думает по поводу происходящего вокруг. Происходящее он не одобрял, поэтому пил все больше, и наши встречи случались все реже.
Приятель из бывших младших научных сотрудников затеял издание глянцевого журнала, одного из первых в России. Дело было интересное. Он нашел деньги на проект и позвал работать к себе. Я понимал, что это шанс переменить жизнь, другого такого может и не представиться. Нужно было сделать выбор, и я его сделал: бросил аспирантуру и стал журналистом.
Ну а дальше кривая вывела меня к швейцарским часам. Довольно типичная история, в духе времени. Поддался обстоятельствам. Мог не поддаваться, потерпел бы лет пять-десять, защитил бы кандидатскую. Или не защитил бы. Мог спиться, как Мясницкий, мог сойти с ума, как Славин, или просто сгинуть. Получилось так, как получилось. Что ж теперь терзаться?
Даниэль Шапиро пребывал в сильном волнении. Он вскакивал с места, начинал мерить ателье шагами, усаживался, опять вскакивал. Пил воду, заламывал руки, хватался за сердце, за голову. За окнами давно стемнело, наш разговор продолжался уже больше двух часов.
