В полицейском участке нас с Томасом разделили. Меня отвели в комнату, похожую на обычный офис – три рабочих стола с компьютерами, кофейный автомат. В комнате было четыре человека в форме, три мужчины и молодая женщина.

Один из них, здоровый, чернявый, со злым лицом, с громкими щелчками натянул на себя резиновые перчатки.

– Лицом к стене! – скомандовал он.

Я послушно повернулся. Он положил мне руку на плечо и грубо подтолкнул. Я уперся руками в стенку. Больно ударяя тяжелыми ботинками по лодыжкам, он раздвинул мне ноги на ширину плеч и принялся ощупывать карманы.

Нас с Томасом уже обыскали прямо у клиники, выгребли все, что было в карманах, и забрали брючные ремни. Теперь процедура повторялась.

Похлопав по карманам и штанинам, чернявый скомандовал:

– Повернитесь!

Я повернулся.

– Снимите куртку!

Я снял и протянул ему. Он отдал куртку коллеге, который принялся прощупывать швы и подкладку.

– Обувь!

Я стащил ботинки и пододвинул к нему.

– Возьмите их в руки!

Я наклонился и поднял ботинки. Тот, что занимался курткой, дал мне пластиковый лоток, как в аэропортах, я положил туда ботинки.

– И носки! – сказал он.

Пол в участке был ледяным.

– Рубашку! – скомандовал чернявый.

В этот момент женщина-полицейский вышла из-за стола и направилась к выходу. Остальные многозначительно переглянулись. Я заметил кривую усмешку на физиономии чернявого.

Меня била дрожь. Я снял рубашку.

– Брюки!

Снял брюки.

– Нижнее белье!

– Это что, стандартная процедура? – спросил я.

– Снимите нижнее белье! – жестко повторил чернявый.

Я снял трусы, изо всех сил стараясь сохранить остатки достоинства, протянул их чернявому, глядя ему прямо в глаза. Чернявый не взял трусы. Его коллега ловко подцепил трусы карандашом, поднял до уровня глаз, осмотрел, как биолог осматривает омерзительную на вид форму жизни, и бросил на ворох остальной одежды.

– Руки вверх! – скомандовал чернявый. Я поднял руки. Он осмотрел подмышки и, саркастически склонив голову, обследовал взглядом пах.

– Повернитесь к стене!

Я повернулся.

– Наклонитесь!

Чуть помедлив, я наклонился.

– Раздвиньте руками ягодицы!

– Что? – я не поверил своим ушам.

– Ягодицы! – повторил чернявый. – Вы понимаете немецкий язык?

– Вы уверены, что это абсолютно необходимо? – я повернулся.

Чернявый ухмылялся, остальные тоже наблюдали за спектаклем с удовольствием.

– Лицом к стене! – повторил чернявый. – Раздвиньте ягодицы.

– Чтоб вы сдохли, сволочи! – сказал я по-русски. Наклонился и раздвинул ягодицы.

Чернявый выдержал паузу, которая показалась мне бесконечно долгой. Из глаз моих помимо воли закапали слезы, такого унижения я не испытывал никогда в жизни.

– Одевайтесь! – раздалось за спиной.

Пока я одевался, полицейские занимались своими делами, просматривали бумаги, переговаривались между собой как ни в чем ни бывало.

– Садитесь! – скомандовал полицейский, который осматривал мою одежду, указывая на стул рядом со своим столом.

– Имя, фамилия, адрес!

Я назвал по буквам имя и фамилию. Продиктовал адрес. Полицейский не торопясь вбивал это в компьютер.

– С какой целью вы проникли в клинику?

– Я не понимаю по-немецки, – сказал я.

– Простите? – полицейский отвел взгляд от экрана монитора и посмотрел на меня.

– Не понимаю по-немецки, – повторил я.

Полицейский не удивился.

– Ваш родной язык?

– Русский.

Полицейский застучал по клавишам. Стучал долго, словно забыв обо мне. Потом отправил документ на печать, отдал на подпись чернявому, они о чем-то переговаривались, посмеиваясь.

В комнату вошел еще один полицейский. Чернявый, не оборачиваясь, через плечо указал на меня большим пальцем.

Меня отвели в камеру.

Камера представляла собой довольно просторную комнату. Лежак, обитый плотной тканью. В углу умывальник и унитаз, никелированные, сверкающие чистотой. Я напился воды из крана и улегся на лежак. Думать я себе запретил. «Надо спать!» – решил я и уснул.

Есть два сна, которые снятся мне время от времени уже много лет. Один про то, как меня по второму разу забирают в армию. Я пытаюсь спорить – я уже отслужил! Показываю военный билет. А мне говорят, знаем, но ничего не поделаешь. Надо еще раз. И я иду. Меня заводят в казарму, показывают койку. Потом отбой, подъем, зарядка и так далее.

Второй сон про то, как я еду в трамвае по ночному Питеру. Я на самом деле однажды так ехал, еще в студенческие годы. Возвращался откуда-то с гулянки поздним зимним вечером, сел в трамвай, и он повез меня очень неспешно, скрипя, дребезжа и петляя, по питерским трущобам где-то в районе Технологического института. В трамвае был кондуктор – здоровый румяный парень в тулупе, похожий на ямщика. Трамвай часто останавливался, хотя каждая остановка, судя по скрипу и скрежету, давалась ему очень нелегко. Заходили и выходили какие-то люди, ночные питерские жители, большей частью пьяненькие. Было так: скрип, скрежет, толчки, остановка. Потом визг гидравлики, трамвайные двери открывались не сразу, с оттяжкой, но после оттяжки – громко и резко, будто кто-то пинал их. В открытые двери снаружи врывались клубы питерской зимней хмари, и в этих клубах появлялись новые пассажиры и исчезали старые.

А за окном – темные доходные дома времен Достоевского, красота зловещая, величественная, кажущаяся нерукотворной, как Большой Каньон.

С тех пор и езжу я в этом трамвае регулярно. Раз или два в год снится он мне, даже не знаю, почему.

На этот раз рядом со мной на дерматиновом трамвайном сидении оказался Томас. Трамвай трясся на рельсовых стыках, скрипел и звенел, все, как обычно. За окном все тот же Большой Технологический каньон. Клубы хмари на остановках. Румяный кондуктор-ямщик.

Я сижу у окна, смотрю в ночь и постепенно замечаю в себе какое-то новое чувство, которого раньше в этом сне не было. Чувство дискомфорта. С ужасом обнаруживаю, что сижу наполовину голый. Голый по пояс снизу. Ни штанов, ни трусов на мне нет.

Я осторожно перевожу взгляд на Томаса. Он в таком же наряде, но при этом спокоен и невозмутим, будто так и нужно ездить в трамваях.

К нам направляется ямщик-кондуктор, я немного сползаю с кресла и пододвигаюсь вперед, чтобы спинка переднего сидения загородила мой срам.

Красное лицо кондуктора остается непроницаемым. Питерского трамвайного кондуктора трудно удивить.

– За проезд оплачиваем, – сказал он, шмыгнув носом.

– Сколько стоит? – я бросился искать свой кошелек, он оказался на месте, во внутреннем кармане куртки.

– Пятьдесят франков, – лениво произнес парень, глядя в сторону.

Я удивился.

– Почему так дорого? Почему во франках?

Сдерживая зевок, кондуктор повторил.

– Пятьдесят франков. За двоих – сто.

Я повернулся к Томасу.

– Ты что-нибудь понимаешь?

Томас уже достал купюру и протянул ее кондуктору.

– Я тебе говорил, – сказал Томас. – Каждый месяц я отдаю пятьдесят франков на благотворительность.

– Так это на благотворительность?! – удивился я.

– На благотворительность, – безучастно подтвердил кондуктор.

– Как же! Помню, – я раскрыл свой кошелек. – Пятьдесят франков на благотворительность, по воскресеньям ходить на референдумы, и будет счастье…

– Совершенно верно! – кивнул Томас.

Кондуктор, принял от меня деньги, остался стоять перед нами, словно ожидая еще чего-то.

– Может, ты еще сможешь объяснить, почему мы сидим без штанов? – шепотом спросил я у Томаса, косясь на кондуктора.

– Конечно, могу, – сказал Томас.

– Ну и почему же?

– А вот почему! – Томас поднялся с сидения, развернулся спиной к кондуктору, наклонился и раздвинул руками свои ягодицы.

Кондуктор сделал полшага назад и слегка присел, чтобы сподручнее было заглянуть в задницу, шмыгнул носом и солидно кашлянул, давая понять, что осмотр закончен.