А меня будто что-то подхлестнуло.

– Хорошо! – неожиданно для себя самого сказал я. – Давайте копать здесь.

Курсанты загудели, те, что из Средней Азии – одобрительно, Кавказ и Закавказье – недоуменно.

– Э, товарищ сержант, – подал голос Балаян. – Лейтенант Сальцев придет, увидит, там ямы нет, всем сыктым сделает.

Это было правомерное замечание. Все снова посмотрели на меня. Я подумал немножко и сказал то, что давно хотел сказать.

– Понимаешь, Балаян, мы с тобой в армии. Потому что мы мужчины. Кто тут будет служить, если не мы. Женщины? Моя сестра? Твоя жена? – Балаян ухмыльнулся и отрицательно покачал головой. – А раз мы служим, то должны делать много чего ненужного, идиотского, потому что армия такая, другой нет. Хочешь, не хочешь, два года жизни ты должен потратить. Можно махнуть рукой и превратиться на два года в строевую скотину, а можно оставаться человеком. Всегда есть выбор. Если можешь сделать что-то человеческое, нужно просто это сделать. Только и всего. Вот ты, Балаян, взрослый грамотный мужик, ты понимаешь, что Кабаев дело предлагает. Вода уйдет. Генералы тоже люди, среди них нормальные мужики попадаются. Пусть у них там сухо будет. Это мы сейчас сделаем. Никто нам спасибо не скажет, но мы сделаем. Потому что это по-людски. А сыктым, конечно, возможен. Он всегда возможен, при любых обстоятельствах, на то она и армия. Уловил мою мысль?

Балаян поцокал губами, потом аккуратно взял двумя пальцами пилотку и сдвинул ее на лоб:

– Так точно, товарищ сержант, уловил. Эй, Кабаев, – крикнул он, – мелиоратор-шмелиоратор! Говори, куда копать!

Работа закипела на удивление споро. Четыре курсанта отправились в рощицу нарубить палок для укрепления берегов и строительства плотины. Кабаев задумал прокопать канал всухую, а потом пустить воду. Земля по эту сторону болота была не такой сырой, как у командного пункта, но копать было сложнее из-за корней. Приходилось то и дело пускать в ход топоры. Дело продвигалось медленно, хотя работали дружно. Не хватало рук. Алиев и еще двое азербайджанцев сидели в стороне, посмеиваясь и переговариваясь между собой. У всех у них «болела спина». Я объявил им по два наряда, что вызвало лишь кривые ухмылки и от «спины» не помогло. Кабаев метался, как угорелый, подсказывая жестами, кому и что делать, сам хватался то за топор, то за лопату. В конце концов не выдержал, подлетел к азербайджанцам и заверещал срывающимся голосом на каком-то из среднеазиатских языков. Ухмылочка сползла с лица Алиева, он побагровел, вскочил с места и выкрикнул что-то по-азербайджански. За Кабаева вступился Мухаметдинов. Страсти накалялись, я совершенно не понимал, о чем речь, и уже начал думать, что пора вмешаться, пока не началась потасовка. Останавливало меня лишь то, что приятели Алиева помалкивали. Потом один из них взял Алиева за плечо и начал что-то ему говорить. Алиев стряхнул руку с плеча и заорал на земляка. Тот вспыхнул и заорал в ответ. К спору присоединился третий. Азербайджанский язык устроен таким образом, что любой разговор на повышенных тонах выглядит как жестокая ссора, за которой немедленно должно последовать убийство. Работа замерла, все наслаждались зрелищем. Кончилось тем, что приятели Алиева взяли лопаты и отправились копать. Но маленький Кабаев на этом не успокоился, он подошел к Алиеву и протянул лопату ему. С невозмутимым, непроницаемым видом, напускать на себя который способны только восточные люди. Алиев изверг еще одно шипящее ругательство, но лопату взял и встал в один ряд со всеми. Самое поразительное, что он оказался лучшим работником. Этого детину природа наградила невероятной силищей. Не зная усталости, голыми руками он выдирал из земли сплетенья корней, копал, как заведенный, со звоном загоняя штык лопаты целиком в неподатливую землю, копал, рыча от удовольствия, словно наверстывал упущенное за несколько месяцев сачкования.

Что и говорить, канал удался нам на славу. Вода ушла из болота. Приехавший вечером лейтенант Сальцев так удивился, что даже не смог сходу придумать подходящей казни. Все, на что хватило его фантазии – отправить обратно грузовик порожняком, а нам устроить марш-бросок до лагеря. И это было даже к лучшему, потому что иначе я не увидел бы такого роскошного звездного неба. И не испытал бы приступа оглушительного счастья.

Через месяц после стрельб, когда пришло время отправки в войска, мы расставались друзьями. Алиев до хруста жал мою руку, а Балаян сказал: «Ты хороший человек, товарищ сержант». Потом еще долго переписывались со всеми, кто умел писать по-русски. Я до сих пор вспоминаю этот взвод. Если меня кто-нибудь спросит: «Чего ты добился в жизни, Завертаев?», я отвечу: «Бакинский армянин Балаян назвал меня хорошим человеком». А это, черт возьми, немало.

В январе, начиная с первых чисел и до Старого Нового года, Цюрих превращается в русский город. На Банхофштрасе сплошь родные скифские лица, в бутиках говорят только по-русски, в барах заказывают «хандред-грамс-оф-коньяк-плиз». Для меня это самая горячая пора. Сбор урожая. Время пролетает стремительно, в кутерьме, не оставляя ни воспоминаний, ни примет, лишь мельтешение циферок на банковском счете.

В начале февраля позвонил Лещенко. Он свое слово держал, клиенты от него поступали регулярно и, как мне казалось, он имел в этом деле свой интерес.

– Нужен «Патек Калатрава» в белом золоте, – Лещенко без предисловий сразу перешел к делу. – Для одного очень серьезного ценителя. Часы нужны к 23 февраля, это подарок. У дилеров на эту модель очередь, лист ожидания на несколько месяцев. Сможешь поспособствовать, чтобы как-нибудь побыстрее, без очереди?

– Посмотрю, что можно сделать. Дай мне пару дней.

– Посмотри, будь ласков. Человек действительно очень серьезный. Родина тебя не забудет.

Я собирался уже дать отбой.

– Да, кстати! – раздалось в трубке. – Дружок твой Комин в больницу попал.

– Что случилось?

– Нашли его в гостинице, в ванной, с вскрытыми венами.

У меня похолодело внутри. Вопрос «живой?» застрял в горле.

– Да, жив, жив. Откачали, – предугадал Лещенко. – Посольские туда звонили, идет на поправку.

– Где он?

– У вас в Цюрихе, в Университетском госпитале.

– Когда это случилось?

– На прошлой неделе, в субботу. Горничная зашла в номер прибраться, ну, и обнаружила. Повезло, считай.

– Но что случилось? Почему он это сделал?

– Ну, это ж дело такое… – вздохнул Лещенко. – Переживал он очень, из-за аргентинцев этих, которые погибли. Инцидент с вертолетом в Антарктиде. Слышал?

– Я тут закрутился…

– Ты же журналист, в курсе должен быть, – Лещенко не мог отказать себе в удовольствии лишний раз кольнуть меня. – Аргентинский военный вертолет упал в Антарктиде на прошлой неделе. Шесть человек погибло. Есть несколько версий. Одна из них – рядом был американский вертолет и спровоцировал крушение, а может, просто техническая неисправность. Сейчас разбираются. У американцев с аргентинцами трения большие по поводу Антарктиды, пока без стрельбы, но, видишь, уже с жертвами. А Комин очень близко к сердцу это принял. Он же тоже, так сказать, поспособствовал, чтобы американцы в Антарктиде оказались. Пунктик у него есть, по поводу жертв. Ты знаешь. В общем, не выдержали нервы.

– Как он сейчас?

– Вроде нормально. Выписывают скоро. Ты бы сходил к нему.

– Конечно! Я прямо сейчас…

– Только он там под другой фамилией. Ну, ты понимаешь… Попов. Александр Попов.

Сразу же после разговора я помчался в Университетский госпиталь. Девушка из регистратуры, пощелкав клавишами компьютера, сообщила:

– Герр Попов у нас был, вчера его перевели в клинику доктора Бишофбергера.

– А что это за клиника?

Девушка взглянула на меня поверх модных очков, снова застучала клавишами и написала на клочке бумаги адрес и телефон.

Я позвонил, представился близким другом «герра Попова». Приезжайте до пяти часов, ответили мне.

Клиника занимала первый этаж в безликой бетонной коробке на окраине Цюриха, в районе Хёнг. На белых стенах – живопись из супермаркета, кулер с питьевой водой. Медсестра из-за стойки выдала мне анкету. «Заполните, пожалуйста. В комнате ожидания вам будет удобнее». Я прошел в пустую комнату, устроился в кресле, начал заполнять анкету – имя, адрес… Едва закончил, в комнату вошел высокий мужчина лет пятидесяти.