А «Список кораблей» был действительно списком кораблей, не больше и не меньше. На конец декабря приходился пик круизного сезона, огромные лайнеры каждый день заходили в Копенгаген и отправлялись дальше по Северному морю. Я читал список: что у нас сегодня? «Коста Луминоза» ушла, зато появилась «Эмеральд Принсесс»! Вон она, красавица! Над приземистыми пакгаузами возвышалась белоснежная громада лайнера с голубыми панорамными стеклами, словно за ночь в гавани построили новый небоскреб. Налегая на педали, мы мчались к дальнему причалу на свидание с невыразимо прекрасной «Изумрудной принцессой». Останавливались рядом, стояли и смотрели. Внимательно, палуба за палубой рассматривали надстройку, мачты и такелаж, антенны, шлюпки вдоль бортов. Я рассказывал о назначении разных морских штук все, что помнил сам.
– Смотри, вон там, наверху, капитанский мостик. А эти пристройки по бокам называются крылья. Крылья капитанского мостика. Правда, похоже на крылья?
Настя молча кивала. Крылья «Эмеральд Принсесс» выдавались далеко в стороны от надстройки и нависали над бортами на добрый десяток метров на головокружительной высоте.
– Капитану удобно следить за швартовкой, – объяснял я. – А сам мостик до чего ж огромный! По нему на велосипеде можно ездить. Корма выглядит тяжеловато, впрочем, так у большинства лайнеров, зато передняя часть, линия носа – загляденье! Легкая, стремительная, видишь?
Настя кивала. Мы наблюдали за будничной возней команды, люди в рабочей морской форме грузили ящики, переговаривались по рации, спорили друг с другом, смеялись, курили. Я рассказывал, у кого из экипажа какие обязанности на берегу и в море. Рассказывал о своих учебных рейсах, их было всего три, но всяких связанных с ними историй хватило бы на целую книгу. Рассказывал, рассказывал, потеряв счет времени. Настя слушала. Я боялся, что она спросит, почему же я бросил океанологию и стал… стал тем, кем стал. Но она не спрашивала. Она вообще почти не разговаривала, ни со мной, ни с матерью. Такой возраст, объяснила жена. Тем более удивительными выглядели наши поездки в Гавань. Может, она это из вежливости делает? – поначалу предположил я, – может, ей на самом деле скучно? – Наша дочь ничего из вежливости не делает, – успокоила меня жена, – ездит, потому что ей любопытно, что за диковина такая – отец, которого она видит два дня в году.
Вечером, отправив Настю спать, мы с женой пили вино под приглушенное бормотание датского телевидения. Она рассказывала о своих неприятностях на работе. Ее компания закрывает завод в Финляндии, производство стало недостаточно рентабельным. Завод в маленьком городке посреди лапландских болот. Несколько сот человек останутся без работы, и без шансов найти другую работу в этих забытых богом краях. Всем им будет предложен социальный пакет – пособия, какие-то душеспасительные курсы, но в конечном итоге, для тех, кто не сможет уехать, останется лишь лесная глушь и алкоголь. «Ещё несколько сотен рекрутов для космической колонизации», – подумал я. Жена сильно переживала. Она ездила несколько раз в этот городок, встречалась с работниками, видела их глаза. Для них она была виновницей их настоящих и будущих несчастий, посланницей сил зла. Жена должна была объяснить этим людям, что компания, которая тратит сотни миллионов долларов на телевизионную рекламу, на организацию конференций для руководителей на самых дорогих курортах, на лимузины и частные самолеты, на жирные бонусы и «золотые парашюты», не может смириться с падением прибыли от их заводика. Они работали хорошо, честно, на совесть, но мировая экономическая конъюнктура так сложилась, и ничего тут не поделаешь. Моя умная жена должна была найти для этого правильные слова. Этому она училась в школе маркетинга и коммуникаций, одной из лучших в мире. Сейчас она сидела передо мной со слезами на глазах, растерянная и подавленная, и все, чем я мог ей помочь – сказать, что все будет хорошо. Даже поцеловать не мог. Мы не жили вместе уже два года, во всех смыслах не жили вместе. Ее внезапно свалившаяся датская работа была на самом деле лишь поводом, чтобы повременить с разводом, возможностью мирно разъехаться в разные концы Европы, не сильно травмируя Настю. В глазах дочери и большинства знакомых мы по-прежнему были семьей, разделенной волей обстоятельств. Иногда мы и сами чересчур увлекались этой инсценировкой. Жена, помнится, один раз обронила фразу: «вот если бы у нас был второй ребенок…», сказала это так, словно это действительно могло с нами еще случиться. Но тут же сама спохватилась, быстро перевела разговор на другую тему и больше никогда об этом не упоминала.
Жена ушла в спальню, в моем распоряжении был диван. Спать не хотелось. Я лежал на диване и смотрел, как в окне качается от ветра фонарь. Небо черное, в Копенгагене почти никогда не видно звезд.
Вспомнился Томас. «Космос внутри». «Смотреть нужно в себя». Закрыл глаза, попытался представить себе звездное небо. Но не представил, а вспомнил его. Вспомнил звездное небо над артиллерийским полигоном под Выборгом осенью 1986 года. Вспомнил, как шагал под этим небом в рваных сапогах, в портянках хлюпала вода, а я был оглушительно счастлив. За всю мою жизнь это случалось, может быть, всего три или четыре раза, когда я отчетливо, с полной ясностью сознавал, что счастлив. Не мимолетно, не случайно, не ускользающе, и не тихо, по-семейному, а пронзительно счастлив, счастье мое было громадным и прочным, как мост, оно могло выдержать всех людей, которые меня окружали. И настигало такое счастье меня почему-то все больше в странных и совсем не приспособленных для этого местах. В Советской армии, например, куда я попал после первого курса института. В стране разразился лютый демографический кризис, отголосок войны, и почти всех юношей 1967 года рождения забрали в армию – студентов, не студентов, всех годных к службе. Я попал в учебную часть под Ленинградом, где мне предстояло провести два года удивительной жизни, не похожей ни на предыдущую, ни на последующую. Мне эту жизнь выдали будто с чужого плеча, как шинель, и не взять было нельзя – всем выдали. Мы кидали железными кружками в крыс в столовой, воровали лопаты, убирали снег лыжами, потому что наши лопаты тоже кто-то своровал, мыли асфальт тряпками к приезду командования, мерзли, дрались, пили одеколон, ходили гусиным шагом, заставляли ходить гусиным шагом других. Нет ничего хорошего в том, чтобы оказаться действующим лицом в анекдоте про армию. И осенью 1986 года все было из рук вон плохо. Я был сержантом, заместителем командира взвода. Во взводе весеннего призыва на тридцать человек – десять национальностей. Азербайджанцы из аулов, бакинские армяне, кумыки, лакцы, грузины, узбеки, пяток русских. Был даже один ассириец по имени Гамлет. В течение шести месяцев они должны были выучиться на сержантов, то есть запомнить несколько десятков русских слов, научиться ходить строем, рефлекторно тыкать указкой в страны Варшавского договора на политической карте мира, а затем отправиться дальше в войска. Когда эта братия первый раз построилась в казарме, старшина батареи злорадно шепнул мне: «Вешайся!».
Командиром взвода был лейтенант Сальцев, спортсмен, позёр и искрометный, изобретательный садист. У него была молодая жена и множество дел за пределами части, поэтому свои редкие появления перед личным составом он обставлял в духе казней египетских. Одна из казней называлась зловещим словом «кунг». К нам был приписан грузовик с кузовом-кунгом, в котором находился громоздкий электронный тренажер для имитации пусков противотанковых ракет. Тренажер не работал – никогда. Вообще, мы ничтожно мало занимались своей армейской специальностью – этими самыми ракетами. Я не мог этого понять, пока Сальцев не объяснил, что время жизни расчета передвижной ракетной установки на поле боя – десять секунд после пуска первой ракеты. Ровно столько нужно противнику, чтобы засечь пуск и уничтожить расчет. Убегать, прятаться бесполезно. Привел установку в боевое положение, развернул в сторону вражеских танков, нажал кнопку, сосчитал до десяти – всё. Война окончена. Осознав это, я перестал удивляться многим вещам в окружающей меня армейской действительности. Например, тому, что грузовик с тренажером использовался просто как грузовик, чтобы ездить на полигон и обратно. Так как мертвый тренажер занимал собой больше половины объема кунга, поместиться в нем с минимальным комфортом могли человек десять. Нас было тридцать. Тридцать человек тоже могли поместиться в кунге, если расположиться друг на друге и занять собой все причудливые просветы между частями тренажера и стенками. Погрузка всегда сопровождалась криками, руганью, обменом тумаками, и занимала несколько минут. Сальцев решил сократить время погрузки до десяти секунд (эти сакральные десять секунд, должно быть, тоже крепко сидели в его голове). Каждый день взвод выстраивался перед грузовиком, следовала команда «по машинам!», а через десять секунд «отставить!». Много дней, раз за разом, невзирая на разбитые носы и синяки. Сальцев безмерно гордился своим изобретением, он считал, что это упражнение укрепляет дисциплину, сплоченность и поднимает боевой дух. Когда желаемые десять секунд были достигнуты, Сальцев придумал новое упражнение. Расстояние от казарм до полигона составляло пять километров. Он ехал в кабине грузовика, взвод бежал следом. Каждые пятьсот метров грузовик притормаживал, и два первых солдата могли запрыгнуть в кузов, через пятьсот метров еще два, и так далее. Если кто-то сильно отставал, грузовик разворачивался, возвращался, и все начиналось заново. Так прошло лето, а к осени, когда полк выезжал на трехнедельные стрельбы в леса под Выборгом, у большинства солдат шок первых армейских месяцев сменился стойкой ненавистью к офицерам, сержантам и курсантам других национальностей. Старослужащие земляки из батальона обеспечения успели объяснить каждому, как грамотно косить от службы, что на гауптвахту не сажают, потому что это портит статистику, бить до крови сержантам запрещает замполит, что над замполитом батареи есть еще замполит дивизиона, который с ним в контрах и охотно выслушивает все жалобы. И как правильно произносить матерную версию фразы «мне все равно», чтобы она звучала убедительно и нагло, как выстрелившая из бутылки пробка.
