— Знаешь что, Азбукин, обещать-то я обещал… Но только, брат, я не знаю, будут ли у меня в понедельник-то деньги…

— Эх, дуралей! Что ж ты у Халдиной-то не сказал? Она бы тебе контрамарку взяла! Ну, да ладно, завтра я буду у неё и возьму для тебя контрамарочку. С ними церемониться нечего: по их же делу в театр ходим…

«Голубой флёр» исчезает окончательно, и «молодой человек» входит в курс дела.

— Ты из классов куда? — спрашивает Азбукин.

— К Халдиной, а вечером в театр: сегодня Разлюляехе корзину подносят. Надо будет посвистать как следует. После спектакля Халдина чай пить звала…

— Да что ты зачастил к Халдиной? Втюрился, что ли?

— Ну, брат, я не втюрюсь, не таковский! Знаю, что она дрянцо, но, признаться, мне она нравится.

— Ну, уж это, братец, отложите ваш характер! Тут, брат, дальше контрамарок ни-ни… Ты за кулисами бывал?

— Нне случалось…

— Пойдём с Хвостиковой познакомлю. Можешь приударить. Эта нами не брезгует, потому поклонники в оскудении, хотя в «триковых» ролях она любой примадонне сорок очков вперёд даст…

— Ещё бы! — облизывается «молодой человек».

— Нам, брат, первыми персонажами заниматься раненько, — продолжает свою практическую философию Азбукин. — Ничего, нам и второстепенных сюжетов достаточно!.. Конфет ей к чаю принеси только…

В промозглом воздухе кулис, накалённом и провонявшем газом, среди декольтированных хористок и «одетых» в трико пажей «молодой человек» ходит, как угорелый, как пьяный, и в голове гудит и не даёт покоя одна мысль:

«Где бы достать рубль на абрикосовские конфеты?»

— Приходите пить чай! — говорит Хвостикова, с конфетами, я люблю шоколадные!

«А была не была!» думает «молодой человек», и на следующий день врёт матери:

— Мама! У нас товарищ один заболел… Вот я ему рубль подписал… Надо отнести… С этих пор «рубль», это — его единственная мысль, мечта, желание. Он думает о нём ежеминутно, ежесекундно, за уроками, дома, в классе, в театре, за чаем у Хвостиковой…

Он должен достать сегодня рубль.

Он мучится и видит, что помощник присяжного поверенного Израельсон появляется у Хвостиковой всё чаще и чаще. Он возит ежедневно не рублёвые конфеты, а целые шоколадные торты, и она ест с удовольствием эти торты, пока помощник присяжного поверенного Израельсон снисходительно подшучивает над ним, над его молодостью, едва пробивающимися усиками, его единицами, его любовью.

Он давится слезами, чувствует, что спазмы сжимают ему горло, и в конце концов этот бедный, слабый, надломленный, измученный мыслью о ней и о «рубле» мальчик не выдерживает: он «закатывает ей сцену».

— Убирайтесь вон! — спокойно-презрительно говорит она, доедая шоколадный торт. — Вы мне надоели!

— Ага! Израельсон!.. Израельсон!.. — с искажённым от злобы лицом говорит он, сжимая в бессильной злобе кулачонки.

— Разумеется, Израельсон! Этот хоть приличный поклонник, а то все хохочут даже: мальчишки только и ухаживают.

— Ага! Значит, настоящий поклонник!

— Что-о такое? Да как вы смеете говорить такие вещи? Вон, скверный мальчишка!

Он задыхается, какой-то хрип вырывается из горла.

— Ага!.. Хорошо же… Так мы вас… так мы тебя ошикаем.

— А я твоим родителям всё напишу. Мамаша тебя выпорет, — только и всего.

Его выбросили за дверь, его оскорбили, его преднамеренно ударили по самому больному месту, у него кружится голова от оскорбления, стыда, срама, страсти.

— Что делать? Что делать? — с тоскою повторяет он.

Тут была вечная мука из-за рубля, но всё-таки это была жизнь… А теперь?.. Приняться за уроки?

Ах, никогда ещё не были так противны эти книги, которые вечно напоминают, что он мальчишка…

— Так я же докажу, я докажу, что я не мальчишка!

И он «доказывает». На сцену является нашатырный спирт — превосходное лекарство от болезни сердца.

Но его «отходили», он выздоровел. Он перестал бывать в оперетке, где все хохочут над его глупою «трагедией», но ему скучно дома.

Он снова шляется по галёркам театров, сегодня освистывая певца X и аплодируя певцу Y, завтра делая наоборот. Что делать? Контрамарки необходимы. Но для него сцена теперь не задёрнута таинственным голубоватым флёром. Далеко нет!

— Как хороша г-жа А в этой роли!

— Да, эту роль она достала, давши взятку г. Б, а заплатил, разумеется, г. В.

— Какая хорошая пьеса!

— Сшита по заказу г-жи Г. Ведь драматург Д за ней ухаживает. Ах, батенька, когда знаешь всю эту подноготную, тогда не существует ни хороших пьес ни хороших актрис. Просто скучно.

Скучно! Всё стало серо, буднично и скучно, скучно, скучно без конца!..

Хоть бы подхватило что, закружило, завертело... Что это всё? Кислятина! Ничего пикантного, острого!

Скука…

— О, дай мне забвенья, лишь только забвенья! — бормочет про себя «молодой человек» слышанный вчера у «Яра» романс.

Юзя, — вот это женщина!

— Ты мне нравишься, — сказала она, — приезжая завтра за мной кататься. Только в коляске, и чтобы на резине…

«Молодой человек» со смехом вспоминает про Хвостикову.

— Чай с конфетами и ревность из-за торта! Какая идиллия! — издевается он. — Нет, закрутиться, так закрутиться! Коляска — 10 рублей, ужин у Яра — 25 рублей, Юзя просила достать 15 рублей. Итого пятьдесят рублей в день, которые нужно достать, во что бы то ни стало достать, доставаньем которых занят целый день, с утра до ночи. Слава Богу, что хоть как-нибудь занят! А то это тоскливое сиденье в Татарском ресторане за обедом в шесть гривен, в те дни, когда не удаётся достать необходимых пятидесяти рублей.

Эти обеды в компании «загородных знакомых», которым тоже не удалось достать сегодня денег.

Эти одни и те же разговоры:

— Как дела?

— Скверно. Денег ни гроша!

— Хоть бы занять.

— У кого?

— Ведь вот везёт же людям. Вчера Кутилов у Альфонсова двести занял.

— Альфонсов молодчина. Говорят, с такою теперь миллионершей…

— Это что за молодец! Вот был Жуликов. Тот был молодец…

Да он и сам молодец. Он и сам на что угодно готов… Но только случая, случая нет…

И вдруг как-то в самый скверный вечер, когда Юзя потребовала привезти во что бы то ни стало 100 рублей… один из компаньонов по обеду в шесть гривен говорит, слегка понижая голос:

— А что бы вы сказали, молодой человек, если бы вам предложили участвовать в комбинации…

В результате:

— Обвиняемый, сколько вам лет?

— Девятнадцать!

Давыдов убил Винавера.

Это ужасно.

Давыдов не только убил, но и ограбил убитого.

Это ещё ужаснее.

И при всём том Давыдову едва-едва 18 лет.

Это ужаснее всего.

— Молодость и жестокость! Юность и преступление. Есть ли «пары» более невероятные!

А между тем каторга наполнена 16, 17, 18-летними убийцами.

15-летними отцеубийцами, 16-летними убийцами с целью грабежа, 17-летними убийцами с заранее обдуманным намерением.

Раз их много, значит, это уже не ужасный «случай».

Раз исключений много, значит, это уже не исключение, а какое-то особое «правило».

И в этих сопоставлениях «молодость» и «преступление», «юность» и «жестокость» нет ничего исключительного, «чудовищного».

Это ужасно, — но это и естественно.

Человек родится с двумя ногами, чтобы бегать от опасности, двумя руками, чтобы бить и отнимать, с головой, чтобы обдумывать засады и ловушки.

Затем воспитание, семья, школа, среда, общество делают из него «зоон политикон».[17]

Иногда.

Некоторые так и сохраняют до смерти страсть к насилию, к произволу, к жестокости. Умирают тем же животным, каким и родились.

И это превращение ребёнка-зверя в «зоон политикон» совершается с большим трудом, с сильным противодействием со стороны ребёнка, подростка, юноши.

Ребёнок, это — зверь со врождённым инстинктом разрушения, насилия, жестокости.