Настал день «возвращения тетрадок».
Этого дня мы всегда ждали с особым нетерпением.
Предстоял целый час издевательства над слабейшими товарищами.
Учитель читал вслух худшие «сочинения», острил по поводу них, и мы помирали с хохота над авторами. Особенно старались помирать с хохота те, кто сидел на виду у острившего учителя.
Кто-нибудь из товарищей стоял у дверей и выглядывал в коридор.
— С тетрадками идёт! С тетрадками! — возвещал он всеобщую радость, опрометью кидаясь на место.
Итак, настал день возвращения тетрадок.
Но, против обыкновения, учитель явился сумрачный. Лицо ничего хорошего не предвещало.
Сел на кафедру, отметил журнал, выдержал длинную, томительную паузу, развернул тетрадку, лежавшую наверху, и вызвал:
— Дорошевич Власий!
Дорошевич Власий поднялся смущённый.
— Дорошевич Власий! Вы позволили себе неуместную и неприличную шутку…
Белокурый немчик, сидевший рядом на парте, поспешил испуганно отодвинуться от меня. Он всегда отодвигался от тех, кто получал единицу или подвергался наказанию. Товарищи глядели на меня, кто с испугом, кто с сожалением, кто со злорадством.
— Вы позволили себе неуместную и неприличную шутку в вашем сочинении…
— Господин учитель…
— Потрудитесь молчать! О вашей неуместной и неприличной шутке будет мною, как классным наставником, доведено до сведения педагогического совета. Теперь же потрудитесь отправиться к г. инспектору. Г. инспектору уже известно о неуместной и неприличной шутке, которую вы себе позволили Ступайте! Никаких разговоров! Ступайте!
Толстый инспектор, которого мы звали «турецким барабаном», окинул меня недружелюбным взглядом с головы до ног.
— Что вам? Почему вы не в классе?
— Ученик такого-то класса, такого-то отделения, Дорошевич Власий! — робко отрекомендовался я.
Толстый инспектор покраснел:
— А! Это вы? Где у вас пуговица?
Он кричал и от крика начал синеть:
— Где у вас пуговица? Почему пуговица на мундире не застёгнута? Где ваш галстук?
— Сполз…
— Я вам покажу — сполз. Пуговицы не застёгнуты, галстук не на месте, позволяете себе неуместные и неприличные шутки. Что вы о себе думаете? Будут вызваны ваши родители! Идите к г. директору. Г. директор знает о том, что вы себе позволили.
К актовому залу, где сидел директор, я подобрался уже совсем на цыпочках, проводя пальцем по пуговицам и щупая, здесь ли галстук.
— Скажите, что Дорошевич Власий!
Мы всегда, когда предстояла гроза, говорили сторожам «вы». В обыкновенное время мы говорили им «ты» и ругали дураками.
С трепетом я вступил в великолепный актовый зал, с мраморными стенами, на которых висели золотые доски с фамилиями кончивших с медалью.
Посреди, за длиннейшим столом, покрытым зелёным сукном, сидел г. директор, маленький, весь высохший человек, ходивший не во фраке, а в сюртуке с золотыми пуговицами, что придавало ему в наших глазах какое-то особое величие.
Г. директор посмотрел на меня поверх очков, помолчал минуты две и крикнул:
— Что у вас за волосы?
Я схватился за волосы.
— Что за волосы, я вас спрашиваю? Какие у вас волосы? А?
Я растерялся окончательно.
— Б-б-белокурые!
Директор даже вскочил, словно под него вдруг насыпали угольев.
— Вы позволяете себе неприличные и неуместные шутки ещё в разговорах с начальством? Вы позволяете себе являться с непричёсанными волосами, да ещё имеете смелость так отвечать! Молчать! После классов сядете в карцер! Извольте идти! Слышали?
Чёрт возьми, сразу было видно, что имеешь дело с классиками! Они громили меня, как Катилину!
И вот после классов я очутился на шесть часов в карцере. Запертый, весь полный скверны, внутри и снаружи: пуговица не застёгнута, в сочинениях неуместные и неприличные шутки, волосы не острижены, галстук сполз.
В результате: нуль за сочинение, — нулей у нас вообще не ставили, но на этот раз решено было для примера поставить, — сбавили балл с поведения, накричали, выдержали в карцере, вызвали родителей.
Для большей острастки им объявили ещё:
— В следующий раз вынуждены будем предложить вам взять вашего сына из гимназии. Подобные воспитанники не могут быть терпимы.
И всё из-за того, что нелёгкая меня дёрнула написать в сочинении то, что я подумал!
Меня заинтересовали «сочинения» во французской школе, и я обратился к моему маленькому другу:
— Нельзя ли достать сочинения твоих товарищей? Мне хотелось бы посмотреть.
— А вот придите к нам в воскресенье завтракать, — у меня будут двое товарищей. Я им скажу, чтоб захватили тетрадки.
Один из этих маленьких писателей оказался человеком учёным. Он посмотрел на свою задачу серьёзно, написал длинное сочинение и щеголял учёностью. Он сообщал своему воображаемому другу не только о внешнем виде зверей, но и об их нравах, привычках, образе жизни на воле. Сообщал, что львы, тигры и пантеры принадлежат к «семейству кошек» и т. п.
Другой был большой фантазёр. Вид каждого зверя напоминал ему какую-нибудь страницу из прочитанных путешествий. И он описывал больше охоту на этих зверей. Описывал с таким увлечением, словно участвовал во всех этих охотах сам.
«Бить бизона пулей в голову положительно невозможно! — восклицал он. — Пуля сплющится, и охотник должен выждать момент, когда разъярённое животное кинется на него, наклонив голову, и тогда бей пулей в крутую шею!»
Всякий писал по-своему. Всякий жил в «сочинении» своей жизнью. Каждый писал то, что он действительно думал.
А учитель следил за тем, чтоб мысли были изложены правильным родным языком, и ставил за это изложение «очень хорошо» и серьёзному сочинителю, щеголявшему учёностью, и мальчику, несомненно обладавшему творческой фантазией, и ребёнку, склад ума которого расположен к шутке.
Разве художественная фантазия или остроумие — недостатки?
Дети, это — цветы. Нельзя же ведь требовать, чтоб все цветы одинаково пахли.
Пусть дети умеют хорошо излагать то, что думают. В этом и состоит обучение родному языку.
Но никто не кладёт свинцового штампа на их мысль:
— Думай вот так-то.
А у нас!
Урок русского языка.
— Разбор «Птички Божией». Мозгов Николаи!
Встаёт маленький и уже перепуганный Мозгов Николай.
— Мозгов Николай! Разберите мне «Птичку Божию». Что хотел сказать поэт «Птичкой Божией»?
Мозгов Николай моргает веками.
— Ну! Мозгов Николай! Что хотел сказать поэт?
— У меня мамаша больна! — говорит вдруг Мозгов.
— Что такое?
— У меня мамаша больна. Я не знаю, что хотел сказать поэт. Я не мог приготовить.
— У Мозгова Николая мамаша всегда бывает больна, когда Мозгов Николай не знает урока. У Мозгова Николая очень удобная мамаша.
Весь класс хихикает.
— Я ставлю Мозгову Николаю «нотабене». Голиков Алексей! Что хотел сказать поэт «Птичкой Божией»?
— Не знаю!
— Голиков Алексей не знает. В таком случае Голиков Николай.
Голиков Николай молчит.
— Голиков Алексей и Голиков Николай никогда ничего не знают. Постников Иван.
— У меня, Пётр Петрович, нога болит!
— При чём же тут поэт?
— Я не могу, Пётр Петрович, стоять!
— Отвечайте в таком случае сидя. Постников Иван и сидя не знает, что хотел сказать поэт. В таком случае, Иванов Павел!
— Позвольте выйти!
— Что хотел сказать поэт «Птичкой Божией»?
— Позвольте выйти!
— Иванов Павел хочет выйти. Иванов Павел выйдет на целый класс!
И уроки-то русского языка идут на каком-то индейском языке! Словно предводитель команчей разговаривает:
— Бледнолицый брат мой — собака. Язык бледнолицего брата моего лжёт. Я сниму скальп с бледнолицего брата моего!
В это время над задней скамейкой поднимается, словно знамя, достаточно выпачканная в чернилах рука.
— Патрикеев Клавдий знает, что хотел сказать поэт. Пусть Патрикеев Клавдий объяснит нам, что хотел сказать поэт!
Патрикеев Клавдий поднимается, но уверенность его моментально покидает:
