Едва дослушав короля, дьякон со всех ног бросился к крестоносцам и стал их просить, чтоб не сбрасывали они своих замурзанных сутан и вошли, как были, в опанках, с расплетшейся поясной вервью и порванным капюшоном, то есть в том виде, в каком шли всю дорогу.

Самый старый монах-крестоносец ответил дьякону на латыни, которую до неузнаваемости изменил продолжительный отрыв от школ и монастырей. Разек не понял из этой речи ни слова и, подставив ухо, трижды переспросил, чего желает святой отец и на каком языке он изъясняется.

— Эх, — ответил на это крестоносец, — я изъясняюсь на языке святого Августина, и моя речь звучит колокольным звоном. Ежели ты ничего не уразумел, то я, право, не ведаю, с какой для себя пользой слушаешь ты святую мессу. Короче, твоя латынь ничего не стоит!

Дьякон Разек пожал плечами, отвесил старцу — тот оказался ландмистром — низкий поклон и, насмешливо поглядывая по сторонам, повел славного латиниста и четырех его товарищей к дому, где. поселились священнослужители, приехавшие с королем. Там крестоносцев встретил один каноник. Но переговоры снова не клеились. Никто — ни польские, ни чешские священники — не смог найти общий язык с гостями. Тяжкое дело!

— Как быть, братья? Как растолковать наши соображения? Епископ хворает, его поверенный сидит у короля — а без них не о чем и говорить!

— Епископ не столь слаб, чтоб не мог с ними побесе-дорать. Не лежит он в постели, а греется у огня. Отведите крестоносцев к нему в комнату!

Оломоуцкий епископ Бруно (так же как его поверенный) был немец. Когда появились гости, он произнес всего несколько слов, и крестоносцы почувствовала себя как дома. Начали болтать по-немецки, позабыли про свою латынь, принялись вспоминать о немецких замках, которые похожи один на другой как две капли воды. Епископ вспомнил о Магдебурге, а ландмистр знал Магдебург как свои пять пальцев. Воспоминания были всем приятны.

И лилась немецкая речь, и пока она звучала, перед мысленным взором святых отцов оживали лесок на немецком откосе, слышались голоса и крики, певучий голос и нежная лютня. Слышалось в этой речи бряцание оружия, промелькнуло в этой речи упоминание о нестрогой женщине с мешочком у пояса. Ландмистр, епископ и все крестоносцы словно видели ее плутовскую улыбку.

Меж тем Разек, добрый дьякон из Мазовецкого монастыря и славный креститель язычников, покинутый всеми, стоял у дверей. Что делать? Что предпринять? До самого Божьего полдня пальцы кусать?

Дело затягивалось. Разек осердился. Громко хлопнул дверью и вышел. Кого же видит он пред собою?

В прихожей, где страшный сквозняк, стоит чешский монах. Дрожит от холода и тоже очень сердит.

— Дьякон, я жду здесь благородного ландмистра. Долго жду. Пальцы в опанках зазябли и, право, если бы мне не приказано было передать ему поздравления от приора, то давно бы ушел. Ты был с крестоносцами больше часу. Ты занимал время ландмистра. Однако почему же теперь он не дает мне знак войти?

— Я, — ответил Разек, — я у ландмистра ни минуты времени не занял. Только стоял молча под дверью, и никто меня не звал, и тебя тоже никто не позовет! Так что возвращайся домой, добрый монах! Крестоносец не подставит тебе скамьи, не предложит сесть и не станет с тобою разговаривать. И даже если бы это случилось — ни чешские, ни польские священники не в состоянии понять их латыни! Речь крестоносцев, — добавил он, заметив улыбку на лице монаха, — так же мало напоминает речь святых текстов, как жалкий лошак — доброго коня.

Священник, поджидавший ландмистра, тоже неодобрительно отозвался о крестоносцах. И развязались у них языки. Чех соглашался с Разеком, а Разек — со своим знакомцем. Расстались они приятелями, которых связывает нанесенное обоим оскорбление. Один касался плеча другого, у обоих лоб пересекли резкие морщины, у обоих от гнева кривились уголки губ.

И назавтра сталось так, что Пршемысл Чешский исполнил — в том, что касалось имущественных притязаний, — просьбы мазовецкого вельможи и после беседы, которая его нисколько не увлекла, высказал желание отправиться в леса на охоту. Он щадил коней, хотел дать передохнуть людям; приказал чешским дворянам оставаться на своих местах, а сам отправился с Земомыслом.

Так вот, дружина Пршемысла расположилась на отдых. Рыцари сняли доспехи, повесили шлемы на деревянные колышки и, упершись подбородком в грудь, повернув ступни к огню, стали вспоминать о лучших временах.

Ах, быть рыцарем — нехитрое занятие, но вот король — королю нигде и никогда не сидится!

Посреди лета, когда небеса покрываются лазурью и окидываются перламутровым блеском, королю грезятся суровые зимы севера, где разносится карканье ворон и волк, принюхиваясь к земле, бежит по следам всадников.

В мыслях король уносится из одного края в другой, все дальше и дальше, забредает в уединенные места, шагает по равнинам, проникает на север, в полунощные края, к морю и вспененным волнам. Устремляется все дальше и дальше, бежит, как бегут волки, и северный ветер треплет султан на его шлеме. Ах, короля, как нищих, гложет голод! Король жаждет увидеть край свега, где перстом Божиим начертано на сугробе: Hie sunt leones[5].

А когда наступает зима и добрые хозяева жмутся к огню — вы видите, как они хитрят, играя в кости? Когда всяк предается безделью и блаженствует в укромном уголке, как вы думаете, чем тогда занят король?

Подставив спину непогоде, бродит он по снегу. Беспокойный дух его стремится куда-то в полуденные земли, где произрастает дерево, напоминающее веер, где заливается трелями соловей и по мягонькому, меленькому песочку ползут, переваливаясь, черепахи.

— Ах, быть властителем — нелегкое занятие! Слуги, что, сидючи у камина, поджаривают свой левый бок, лениво поворачиваются и отгоняют стражу:

— Тише, черт побери! Перестань ты колотить в свой барабан, а не то переломаю барабанные палочки! Убирайся подальше! И не показывайся мне нынче на глаза!

В воскресный праздник простак жаждет разогнуть хребет, а вот благородный, увенчанный славой король велит оседлать ему коня. Устраивает бешеную скачку. Он одет в охотничий костюм. Стройность фигуры подчеркивают великолепные ткани, две зеленые бархатные полосы ниспадают с плеч, соболина овивает голову, поблескивает золото шпор.

Сбоку от короля едет мазовецкий вельможа Земомысл. Он нахлестывает своего конька, тяжело переводит дух, над его головой трепещет султан из перьев, и голос его теряет силу, его относит ветром.

— Король, в лесах у меня тысячи стад, и стада эти совсем не похожи на стада в западных землях. Хочешь, возьми оленя в три раза большего, чем можно встретить в твоих дубравах. Не желаешь ли украсить его рогами свой шатер? Не хочешь ли выманить медведя из берлоги? А может, загнать волчью стаю?

Король стремглав несется дальше. И только в самой глубине дебрей натягивает узду коня. Там — небольшой ток, тропа немного расширяется. Король остановился, к нему подскакивает мазовецкий вельможа, а вслед за ним — запыхавшаяся дружина: девять шляхтичей, ландмистр, добрый дьякон, милые господа. Король утишает горделивые мысли, он приветлив, он приклоняет слух к свите; однако вельможа и девять его друзей, рыцари и ландмистр не могут сообщить ничего приятного.

1 Здесь обитают львы (лат.).

И кажется, что в присутствии короля один поглупел, другой осип, а у третьего иссяк источник красноречия.

Король окинул свою свиту взглядом. Отметил, как силятся все придумать что-нибудь веселенькое, да безуспешно! Напрасная суета! Сумасшедшая была скачка! Свитские растеряны, и каждый прячется в панцирь своей шкуры. Воцарилась гробовая тишина. Слышно лишь побрякиванье сбруи, дыхание лошадей, покашливание да крик ворона. В это мгновение белочка, разбуженная солнечным светом, перескочила с ветки на ветку. Король улыбнулся, протянул к дереву ладонь, и, словно по этому знаку и по воле случая, на тропу, прямо к королевской дружине выбежал из лесной. чащи Кмитас. Он не походит на обычных людей. Одежды его сшиты из шкур, космы растрепаны, руки и бедра у него могучие, словно у медведя. Кмитас слыхом не слыхивал ни о каком чешском короле. Ведать, не ведал, думать не думал, он просто веселился! Прыгнул и, корчась со смеху, мигом повернулся налево, а потом — направо. И не успел король глазом моргнуть, взлетел на ветви и, точно так же, как белка, легко управляя своими членами, начал прыгать с дерева на дерево и орать во все горло.