Меж тем Нетка была почти что счастлива. Трудилась от зари до зари, и за веселой работой пробуждался ее дух и оживало сердце. Она не мучилась никакими химерами. Пыталась и Якуба, и кузнеца подтолкнуть своим горячим и крепким локтем к благодатной красоте поля, хотела обнять их и не выпускать из объятий, да Якуб ей не дался, а кузнец весь ушел в свои думы.

Однажды — небось вожжа под хвост ему попала — шваркнул Петр за обедом ложкой по столу и ушел. Дарился в брга, исчез, как сквозь землю провалился; и семь дней пропадал Бог знает где. Бродяжничество пришлось ему по душе, и с тех пор был он вечно покрыт пылью. Не заботился больше о супруге, про сына забыл и думать, а искал себе странных утешений средь лавочников. Тщетно Нетка надеялась, что он образумится, но ветшала усадьба и приходили в запустенье поля.

В те поры и поблизости от Мликоед стали возникать поселения — то были издольщики, получавшие наделы от короля. На лесосеках и пустырях, по долинам рек и вдоль большаков вытягивались целые деревни, состоявшие из нескольких хозяйств, соединенных в одно, в один лан: ланы — это длинные полосы земли, это поля определенного размера, ланы, как при раскройке, разделены узенькой межою. Более короткой стороной они выходят к дороге, более длинной — к опушке, и тот, кто захочет пойти в этом направлении, должен двигаться от усадебных построек через сад, а потом через запашку и пастбища прямо в лесу. В этих поселениях и на этих наделах хозяйничали наймиты, которых издольщик приводил из соседних земель, и жили они припеваючи. Никто их не притеснял, они пользовались многими послаблениями, а чтоб дышалось еще вольготнее, хозяева им на определенный срок уступали берну. Издольщика хозяин земли освобождал от налогов, а чтобы память о панском великодушии дошла и до наших времен, в Чехии сохранилось очень много сел под названием «Льгота», корень этого слова как раз и свидетельствует о проявленной щедрости. Когда в день святого Гавела и в день святого Георгия срок истекал, издольщики платили процент, а изредка давали и кое-что в придачу — цыплят, например, яйца и сыр. Все это было не так уж затруднительно. Чего же им еще не хватало? Как правило, даже жупан не смел притеснять наймитов. Жизнь их текла спокойно. Пользовались они известной свободой и правами. Живительно ли, что и работали они с большей охотою, и дело у них в руках спорилось? Естественно, что росло и их благосостояние. Разумеется, челядинцам и у них высоко было до корыта, но, в общем, здесь даже беднякам жилось легче, чем в старинных усадьбах, где королевский наместник прижимал владельца двора, а владелец — своих подданных. И вот, когда в округе Мликоед стали возникать подобные поселения и разнеслись слухи, что там и челяди живется легче, то разбежался у Нетки подневольный люд; перебрался служить к новым хозяевам в надежде стать найми-том-закупенем. Так и опустела усадьба королевичевой кормилицы, а на ее полях хозяйничали уже лишь пырей да ветер. И стало Нетке казаться, что нет жизни горше, чем у нее. Одолевала ее тоска, и, тоскуя, вспоминала она о недавнем своем прошлом. Однако характер и облик этого прошлого сильно переменился: страхи, обиды и все те несправедливости, что претерпела она в комнатках нянюшек и королевиной прислуги, приобрели теперь в ее воспоминаниях явные цвета любви. Она видела дитятко, которое любит ее и само достойно обожания, видела нежную королеву, приветливых дам, великолепие, радость, красоту и роскошь. В этих воспоминаниях никто и былинки не положил ей поперек пути, в памяти ее дамы расточали улыбки, королевич тянулся к ней ручками, а королева обращалась к ней по имени. Так бедная Нетка все глубже погружалась в мечтания. Чудилось ей, что сверкает пред ней Град и что сама она — словно одна из арок в своде этого здания, мнилось ей, что она — будто порог в веселой спаленке королевича и в. то же время — собачка, которой надлежит охранять золотистое стадо. Томясь и причитая, поджидала Нетка своего благоверного, а возможно, и приглашения из недоступного Града. Женщина она была простодушная и не могла различить, что прилично, а что нет, и, завидев всадника, проезжавшего мимо двора, бежала вслед с расспросами о том, как живется-можется наследному принцу. Одни удостаивали ее ответом, другие отгоняли, а кто-то, хлестнув себя по голенищу, от смеха чуть не валился на круп коня.

Но и в те поры находилось достаточно дармоедов, побродяг и всякой сволочи, которая шляется по свету и живет лишь подаянием. Учуяв, где пахнет краюхой хлеба, эти бродяги охотно вступали в разговор. Нетка считала их пропащими людьми, но, уповая, что какая ни то добрая душа на противоположном конце Чехии сделает то же самое для Петра, выносила попрошайкам миску каши и хлеб. Когда же босой хитрован, насытившись, утирал губы, она расспрашивала его, окрепло ли здоровье королевича Вацлава, и что слыхать о доброй королеве, и против кого теперь затевает войну король.

Само собой, нищие редко когда имели представление о предприятиях государя и королевы. Правда и то, что, даже когда они что-то знали и отвечали Нетке, из речей их она могла уразуметь лишь малую толику, но в отличие от тех, что посмеивались над простаками, все-таки сообразила, что между Филиппом и чешским королем возродилась дружба и что их детишки — то бишь Вацлав и Кунгута — обручены меж собой.

Потом дошло до Нетки, что Филиппа убили и что Дитрих, брат отвергнутой королевы Адлеты, требует кары и возмездия Оттону Брауншвейгскому, а Оттон объявил чешского правителя отступником. Услышала она и о бунте, который Пршемысл, надо думать, подавил, и наконец, дошла до нее весть, что в Немецкой империи воцарился новый король, что новый король питает расположение к Пршемыслу и что они вместе с папой поддерживают его власть и права Чешской земли.

Когда Вацлаву исполнилось одиннадцать лет, по Чешским землям было объявлено, что он будет провозглашен королем Чехии. Тут Нетка повесила себе на шею три денежки, добытые ее матерью в Граде во время праздника по поводу крещения королевича, накрыла коня попоной и в сопровождении слуги отправилась в Град. Во время правления Пршемысла еще жив был обычай, дозволявший простолюдинам во время торжеств появляться во внутреннем подворье Града. Народу выносили еду и кувшины с пенистым пивом. Потом являлся слуга и разбрасывал на подворье серебряные денежки. В день крещения Вацлава король соблюл старый обычай лишь наполовину. А что осталось of обряда одиннадцать лет спустя?

Когда Нетка приблизилась к Граду, она наткнулась на живую стену: народу налетело словно мух.

— Эгей, расступитесь-ка маленько!

— Да кто это есть? Графиня с Житного поля или с Лужайки? Где же это вы, сударыня, так замешкались? Король ждет не дождется!

Нетка, не обращая внимания на насмешки, пробилась к стражнику.

— Впусти меня, добрый человек!

Стражник вместо ответа погрозил ей обушком и сказал на ломаном чешском:

— Проваливай отсюда, старая ведьма! Заслышав эти слова, кое-кто рассмеялся, но многие почувствовали горечь: не нравилось им, что король заводит никудышные порядки, и люди переговаривались меж собой о преемстве, которое восстановил князь Бржетислав. Нетка, вне себя от страха, переводила взгляд с одного на другого. Потом сняла с шеи монисто из трех денежек и, позвякивая ими, отправилась восвояси.

С княжеского соизволения один весельчак по имени Даниэль был избран некогда Пражским епископом. Он принял высокий сан, стал архипастырем, но в привычках своих мало переменился. Остался капризен, легкомыслен, а что до защиты прав Церкви, то тут недоставало ему ни наблюдательности, ни знаний, ни воли. Преданный королю, он нимало не думал о папе. Плохо следил за исправлением нравов, и в конце концов каноник Арнольд, пробсты и деканы подали на него жалобу. Епископ пытался выкручиваться, дело затягивалось, а между тем на престол сел Пршемысл Отакар. Когда жалобы и недовольства дошли до королевского двора, пригласил правитель епископа на аудиенцию. Даниэль пришел к королю и поклонился ему не как священнослужитель, а как человек светский, привыкший жить в согласии и мире. Лицо его являло хитрость и веселость. Был он тучен, высок, хоть и сутуловат, губы имел пухлые, слезящиеся глаза и длинные, до колен, руки. Говорил нараспев и весьма остроумно. Королю, когда он слушал его, право, было над чем посмеяться. Этот незадачливый священник нравился Пршемыслу Отакару, он ласково беседовал с ним, пользовался его услугами в деле развода и частью из благодарности, а частью — по доброте душевной попросил Иннокентия III, чтобы названного епископа тот не судил слишком строго. После чего, папской милостью Даниэлю выпало полное отпущение грехов, и еще целых двенадцать лет он беззаботно пребывал в своей должности. Но после его смерти епископом стал настоятель Ондржей, муж строгого нрава и безупречной жизни. Едва король ввел его в сан, как он подал кучу жалоб и, вопреки тогдашним обычаям, потребовал, чтоб и король, и вельможи, и земские посадники уважали права, закрепленные за духовенством.