Фламандец Ханс по прозванию Каан, который был некогда кухарем, а позднее стал помощником коморничего, имел у себя во Фландрии родственника. Звался он Кесленк. В молодые годы случай привел этого Кесленка на север, на Голландское побережье, где земля лежит низко, как травка, и где волны и прибой далеко заливают берега. Жители тех краев насыпали дамбы, чтоб обуздать прибой, и стал милый Кесленк строителем. Возводил плотины, познакомился с ремеслом каменщика, а так как хватало ему и ума, и смекалки, то научился и землю измерять, и рассчитывать, как вода потечет. Когда годы подошли к пятидесяти, он сделался уже таким богатым, что мог оставить свое ремесло. И вернулся во Фландрию. Нанял себе просторный дом и подумывал о покойной старости. И так, посиживая у потрескивающего камелька, беседовал он с родными и близкими, грел ноги, опухшие от соленого и влажного воздуха. Кроме того, чтобы несколько развлечься, ссуживал под высокий процент деньги. Однажды, когда он менее всего этого ожидал, в его жилище ворвались какие-то купцы и, перебивая друг друга, сообщили, что злой волею судьбы он лишился всего имущества.

Как? Оказалось, что негоциант — ему Кесленк ссудил большие деньги на закупку пшеницы, которую надлежало затем отвезти на английские острова, — потерпел кораблекрушение. Но это значило, что Кесленку никогда уже не вернуть того, что вложил он в это предприятие; все поглотило море, короче говоря — денежки уплыли.

Для Кесленка настали худые времена. Стояли у него в конюшне породистые лошади, висело на деревянном крюке в прихожей седло, но и животные, и седло скоро перекочевали к ростовщику. Кесленк распродал сундуки, уволил слуг, и теперь ему ничего не оставалось, как просить прибежища у родственника, который являлся также и кузеном Ханса-Каана. Там отвели ему небольшую каморку, где и началась для него серая никчемушная жизнь.

Однако прошло несколько месяцев, и во Фландрию прибыли из Чехии купцы, которые от имени Ханса принялись расспрашивать о родственнике королевского чиновника в Праге. Отыскав его прибежище, они обратились к хозяину дома, его деткам и господину Кесленку с такой речью:

— Дом твой просторен. Видели мы свиней в твоих загонах, это отличное стадо. Ты наверняка живешь в достатке, но посуда у тебя деревянная, грубая и некрасивая, а материя, из которой сшит твой плащ, — совсем скверная. Этот плащ и не сравнить с теми роскошными одеждами, что носит твой кузен. Ты — сама простота, а твой родственник Ханс ведет себя совсем иначе: и в княжеских-то покоях нежится, и с благородными-то шляхтичами говорить может, из золотых чаш пьет, на серебре ест. Ужель ты и впрямь его родственник? Ведь здесь ничто нам о его благородстве не напоминает, и ежели бы он не наказал нам непременно отыскать тебя, если бы за услуги вперед полкопы динаров не заплатил, я бы-этому не поверил. И коли уж речь зашла о деньгах: полкопы — это, конечно, мало, ведь Ханс посылает тебе такие подарки, из-за которых пришлось нам большие неудобства претерпеть. С великим трудом уберегли мы их от разбойников, и я не уверен, что все бы обошлось, если б у чешских послов охраны не было. Король приказал им идти в Данию к дочери своей Дагмар, и мы двигались за ними следом.

Сказав так, купец приказал высыпать из большого мешка несколько оловянных мисок, пушистые меха и под конец три предмета, отлитые из чистого серебра.

— Все эти подарки, — объявил посланный, — от Ханса по прозванию Каан, который служит у нашего короля; он оставил вашу семью и дослужился до больших чинов и званий.

Хансов родственник слушал эту речь и примечал, что купцы, пришедшие из той далекой земли, куда вальяжнее, чем многие шляхтичи; он был растроган оказанным уважением, угостил их, задал корму их лошакам и задержал всю дружину аж до следующего дня. Когда все сели за стол, он самым красноречивым манером попросил их рассказать об удивительных землях, где ловкие люди добиваются почестей и где жалкий плащик плута можно сменить на великолепную шубу.

Купцы не заставили себя долго упрашивать, и поскольку еда была отменная, разговорились так, что слова, не задерживаясь, слетали с губ и речи не умолкали ни на секунду. Наверное, это были хвастливые речи, однако из них можно было ухватить и правду: из их речей можно было понять, что Чешскую землю трясет от напряжения и жажды нового, а кроме того — таятся в ней несметные богатства, а еще того более — она благосклонна к любым дерзким починам.

Во время одной из таких бесед Кесленк сидел в полутьме комнаты, раскрыв от удивления рот, а душу его захватило желание отправиться в ту землю. Поселилась в нем великая надежда, утратил он сон и покой, возмечтав разыскать своего кузена Ханса. И принялся выпытывать, когда отправится в Чешские земли какой-нибудь фламандский купец. Допытавшись, обменял свое платье и все, что у него оставалось, на посуду раза в три красивее, чем та, что прислал во Фландрию Ханс. Потом Кесленк отыскал купцов, собиравшихся в Чехию, и упросил их, любви Божеской ради, передать эту посуду высокородному племяннику. Вместо вознаграждения он просил у Ханса только прибежища, хотя бы на короткое время.

— Приблизительно через месяц, — сказал он купцам, — будут у меня в Праге неотложные дела. Я уже стар и не хочу скитаться по гостиным дворам — так что же еще мне остается, как не постучаться в двери племянника?

В лишениях и нужде понял Кесленк, что бедного родственника отнюдь не с той радостью встречают, как богатого дядюшку, у которого нет времени задерживаться в гостях дольше, чем обсохнут копыта его лошади.

Уверившись, что посланники передадут в Прагу его просьбу, Кесленк обошел всех своих приятелей, распрощался с ними и сказал:

— Досточтимые господа, был здесь, в Брюгге, один купец, и посоветовал он мне предпринять путешествие в Чешские земли. Это очень далеко, но мой племянник Ханс по прозванию Каан настоятельно просит меня о помощи. Остаток жизни я должен, де, провести у него. Наверное, Ханс хочет воспользоваться моихми знаниями, задумал, верно, провести пруды или поставить город. Я в это верю, все это чистая правда, потому как он назначен бургграфом и имеет власть в Чехии, как наш граф — в Генте.

Окончив речь, Кесленк раздал на память всякие пустячки, и обеими руками принимал взамен мелкие монеты. Так собрал он некую толику деньжат и, купив задышливую кобылку, весело ринулся на восток.

Когда прошло четыре года, королевич подрос и давно уже научился сам есть кушанья, которые ставят на стол взрослым людям, Нетка захотела вернуться домой. Она не числилась в прислужницах, была свободной, и никто не Смел ей в этом помешать. Однако, узнав об этом ее намерении, королева дала понять служанкам, чтоб те не отпускали ее, и пообещала вознаградить Нетку, ежели та останется до поры, когда малыша можно будет отдать на попечение священников и шляхтичей. Кормилица, у которой сердце заходилось от жалости и которая иссохла в тоске по своему сыночку, не могла ей отказать. И мучилась, и чахла, а вспоминая Петра или дитятко, лила горькие слезы.

Меж тем кузнец выследил одного человека, кто был одержим той же страстью, что и он, и начал ходить с этим человеком в горы на западной границе земли. Они искали белоснежный свинец, который, когда его вытопишь из руды, течет между пальцами.

Три или четыре раза им повезло. Они обнаружили в камнях металлические зернышки и чешуйки, но на этом все и кончилось. Счастье отвернулось от них, и, разорившись, воротились они в свои лачуги, которые едва-едва не валились от царившего в них запустенья. Никто их не обихаживал, некому было укрепить выпадавшие из стен камни, поменять подгнившие сваи. Увидев такое разорение и своего бедного сыночка, кузнец поник. Собрался он поправить свой домишко, хотел снова начать по-настоящему заботиться об Якоубке и Гаве. Схватил он лопатку для штукатурки, принялся за работу, но вечером подошла к нему Гава и сказала: