Рыцари седлают коней, войска уже вышли в поход, уже происходят стычки на западных рубежах Чехии, под Хебом и Локотем. Уже разносятся клики войны, сыч кричит, пищат крысы и раздается глухой голос измены: паны Пршемысловой страны, дворяне, присягавшие ему, князья духовные и светские — отпадают от своего государя! Мятежные, поднимают оружие на него. В Штирии, в Австрии вельможи перебежали к неприятелю. Надежда исчезла, ужас стучится в двери. Ужас-ворон стучится в двери черным клювом.

Ночь. Король не спит. Произносит нежные слова, и писец их записывает. Пишет письмо королеве, пишет Кунгуте письмо, исполненное веры и духа. Когда дописал писец последнее слово и привесил королевскую печать, со двора донеслось лошадиное ржанье, и входит гонец.

Бледный как полотно, стоит он перед королем, заикаясь от утомления и страха:

— Беда, государь, клянусь Богом, великая беда — последний друг, Генрих Баварский, предал тебя! Открыл свои границы для Рудольфова войска! Ах, неблагодарный, ах, изменник собственному слову.

Король понимает: теперь неприятель бросится на восток. Он велит бить тревогу, проходит по стану, приказывая подниматься — и в путь.

— Идите днем и ночью, сколько хватит дыхания! — говорит он пехоте.

Сам же с отборной конницей скачет к Дунаю. Мчится с ветром наперегонки, мчится как ветер. Скачет неприютной дорогой дождей по дымящимся луговинам, через реки и болота, где плавают нырки и водяные курочки, — по полям и лесным урочищам, по горам. Только вперед, вперед! Конь ржал, стиснутый его коленями, вставал на дыбы и падал.

Кто из этого войска донесет свою голову до поля брани?

По отмелям, под обрывами, в трясинах валяются загнанные лошади. Множество спешенных бойцов — меч ж руке, шлем висит на груди тащится по дорогам.

Когда король приблизился к Дунаю, когда добрался до Цалова, пришла весть: всего за день до этого Рудольф занял Линц.

Казалось, рыцари, еще верные Пршемыслу, разобьют себе головы о стену крепости или бросятся в Дунай.

На что им еще надеяться? Их мысль поражена вихрем страшных известий, их сердца опустошены, их мечи иззубрены, тела изломаны; у коней окровавлены бока — как выйти на бой с таким духом, с такими телами?

Но есть люди, выкованные из бронзы, есть сердца, что лишь крепнут под ударами несчастья! Опоздав даже после такой смертельной гонки, преданный злобой или малодушием друзей, преданный всеми случайностями, но верный духу, посылает король епископа Бруно — занять город, защищающий подступы к Вене, город, в котором собрано огромное множество запасов. Бруно сумел это выполнить, но потом внезапно, под влиянием то ли ночного кошмара, то ли измены — отдал этот город врагу.

Что дальше?

Вена оборонялась; но — нет корма лошадям, нет хлеба, помощь не являлась, подвоза не было и странный разброда странные страхи давили людей.

Мечется перед толпой какой-то оборванец, падает в пыль, воздевая руки, изрыгает проклятия, и толпа откликается:

— Король Пршемысл проклят! Папа предал его анафеме! Спасайтесь, несчастные, наступает конец света!

Кучки людей из восточных кварталов города собираются перед домом верного Пршемыслу пана Пельтрама, а в это время черный поток других людей штурмует стену укреплений. Волосы взлохмачены, рты раззявлены в воплях, в страшных прыжках дергаются тела, руки готовы оторваться — и кричат эти люди славу тем, кто даст им хлеба. Колокольный трезвон, звяканье колокольчиков тонут в буре голосов голодных, и ясный голос Пельтрама заглушён, а крики стражей, спешащих к воротам, — как щелканье хлыста против раската грома.

За спиной Пршемыслова войска восстали чешские паны. Пан Бореш из Ризенбурга, пан Завиш, пан Ольдрих из Градца, Ойирь из Ломницы, Индрих из Розенберга. Повернули от войска вспять, бросили короля без помощи, теперь грабят его владения. Весть об измене доходит до стана Пршемысла глухой ночью.

— Государь, умножитель славы, ты, кто поднял свою страну и основал правление справедливости, ты, кто принес богатства городам, а людям благосостояние, король ласковый, король, наказывавший мягко, ты, кто простил Бореша из Ризенбурга и держал на узде из цветочных гирлянд гордыню Витековичей — взывай теперь к помощи Бога и Пречистой Его Матери, к покровителю страны, святому Вацлаву! Другой помощи не жди! Отступи, отведи войско, ибо паны-предатели, Которым должно было по вассальному праву и присяге воевать рядом с тобой, повернули коней! Они бежали, они опустошают твои земли! Жгут жилища верных тебе…

Король ударил по мечу. Сбросил шапку, велел трубить в трубы и, вооружившись обратился к Бруно, старому советчику:

— Епископ, мой старый советчик, исповедуюсь тебе в рыцарских грехах. Был я гордый завоеватель, ибо Бог в неизреченной мудрости своей вложил в сердце владык гордость и стремление к завоеваниям.

Был я хранитель порядка и права, а порядок — меч власти. Я строил города, ибо они — драгоценные каменья королевских корон. В стране своей я пекся о том, чтобы людям жилось хорошо, пекся о Церкви, притеснял гордецов, надменных панов, и жалею и раскаиваюсь, зачем не перебил их. Бог установил королей и повиновение! Бог дал мне меч и воинов, и надежду, и доброго товарища. Епископ, советчик мой, добрый товарищ — встань, благослови меня и садись на коня. Умрем в бою с превосходящим врагом.

— Государь, я стар — угонюсь ли за полетом гнева твоего? Да и войско угонится ли за ним? Тысячи лошадей пали в скачке от Огры к Дунаю, тысячи — от болезней и бескормицы. Нас всего лишь горстка, и путь наш подходит к концу! Ах, король, дай мне из последних сил послужить еще у алтаря, дозволь спастись твоим воинам, ибо есть ведь милосердие и в сердцах недругов! Я верю в это и признаюсь в любви к Рудольфу.

Король отпрянул на три шага. Посмотрел в расстроенное лицо епископа, на его дрожащие руки, на скачущий кадык, на сильно согбенную спину, на перстень его, соскальзывающий с иссохшего пальца.

— Когда у меня было мощное войско, и слова твои, епископ, были мощны. Теперь, когда оно уменьшилось, дряхлеет и твоя речь!

Сказав так, вышел король к войску и прошел по всему лагерю. Видел у костров рыцарей и простых воинов, чувствовал их встревоженность и в то же время странную умиротворенность. Старые рубаки кусают усы, один сидит на корточках, другой разгребает угли, третий с трудом подымается: у него воспаленные глаза, исхудалое лицо, крепко стиснуты губы. Все смертельно устали.

— К оружию! По коням!

Спешка, крики, ругань встают к небесам. Протяжно ржет кобылица, под яростным ударом взметывается с кострища зола, и воины — прямо так, как спали, особенно чехи и те, кто из Моравии, Штирии и Австрии, бросая злобные взгляды, едва тащатся, собираясь в группы.

Ах, у Рудольфа свежая армия, и их в шесть раз больше!

Утром призвал Пршемысл епископа Бруно и повелел ему отправиться к Рудольфу. И заключил унизительный мир.

— Рассказывают, — говорил король прекрасной своей супруге, — ходил некогда по свету некий скиталец. Что-то побуждало его стучаться во все двери, останавливаться у каждого порога. Не было покоя ему, не было мира, все он что-то искал, все грезил о чем-то. Хотел добиться единства, соединить север с югом, а запад с востоком. Сердце его рождало разлад.

— Если прикажешь мне слушать дальше, — молвила Кунгута, — слезами наполнятся мои глаза и душа будет плакать.

Тут обняла она колени короля, а когда он положил ей руку на голову и наступила тишина, королева заговорила снова: