Из окон свешиваются разноцветные ткани, вся улица черна от еловых и пахучих сосновых веток. Окруженный дворянами — все нарядны сверх меры, на шлемах развеваются перья, — проехал Завиш от ворот до первых домов. Тут он сошел с коня. Отбросил щит, снял стальные рукавицы, шлем и отдал их оруженосцу. С непокрытой головой и обнаженным мечом ждал он королеву. Она приблизилась, и Завиш преклонил колено в снег и поцеловал ей руку.

После этого уже оруженосцы, девы, дамы, пажи, все, у кого искрятся глаза, кого не обглодала старость до мозга костей, мужчины, веселые песенники и добрые ребята, влюбленные в этот прекрасный мир, — все надрывали глотки, выкрикивая королеве тысячи приветствий. И королева того заслуживала, ибо была добра, благородна и высока духом. Один взгляд на нее и на ее друга трогал душу и наполнял сердца нежностью. После ужасов голода и после тощего правления епископа, который, словно тлеющий уголек, перебрасывал с ладони на ладонь одну какую-нибудь мыслишку, который вечно морщил лоб и не знал, с какой ноги ступить, люди увидели наконец рыцаря и даму без страха.

И долго еще после того, как горожане разошлись по своим очагам и в Пражском граде запылали лучины, — долго еще можно было видеть женщин, перебегающих через улицу к соседкам, которым повезло видеть королеву. Долго еще торчали на углах юные пажи с пальцем во рту, ослепленные виденным. Они и мороза не чувствовали, и снег им был нипочем. Их обуяли мечтания.

Голод, и всякие страхи, и епископ, чья шея в морщинах, — все было забыто вскоре после прихода Завиша. А дней через десять вернулся в Прагу юный король Вацлав, и, когда обнял он свою мать, город возликовал вновь.

Епископ Тобиаш и приближенные его краткого правления собираются на полпути из Чехии в Моравию, в монастыре братьев миноритов. В холодной трапезной расселись по тяжелым скамьям. Подали сушеную рыбу. Такой ужин вызывает негодование у епископа, и устрашенный настоятель опускается перед ним на колени. Целует руку, просит святого благословения, а мысль его тем временем обследует кладовую и причитает: «Ах, как ужасно! Наверное, у нашего лентяя эконома нет ничего получше… Боже милостивый, мы питаемся сушеными карпами, и всегда монастырская братия довольствовалась лососями. Чем же угостить епископа?»

Вскоре после этого можно было видеть монастырского слугу, как он карабкается на чердак и по самое плечо сует руку в голубятню. Отвернув лицо и прищурив один глаз, он вытаскивает оттуда две пары пищащих голубят. Тем временем другой слуга где-то в углу конюшни режет петушка и черную курицу. Жалкое угощение, но, видит Бог, монахам ничего роскошнее и не снилось. От воскресенья до воскресенья питаются они лепешками и бобами.

Наступил час ужина, и брат главный кухарь несет на стол курчат, отлично зажаренных, отлично разделанных, вкусно пахнущих. В это время епископ как раз держит речь, выражая свои опасения: он ноет, хнычет, злится, не зная, что предпринять и где искать помощи.

Как подаешь, настоятель?! В одной руке кувшин с вином, в другой сковородка — право, ты смахиваешь скорей на какого-нибудь корчмаря, чем на духовную особу! И я не слышал звона к вечерне! Никто не пел часы, а вот из трубы твоей кухни дым столбом!

И, оттолкнув блюда с курятиной на середину стола, епископ обратился к своим дворянам:

— Друзья, Бог ниспосылает мне чувство смирения. Вижу, нам не победить. Вижу, у Завиша слишком много воинов, и ему удалось прочно завладеть особой юного короля. Таким образом, нам остается только просить о прощении, склонить выи и признать, что власти нашей пришел конец. Этим я, однако, вовсе не советую сложить оружие. Почему? Да потому, что знаю доброго покровителя, который может играючи рассеять войска Витековича, не я не назову его, ибо если я боюсь Фалькенштейна, то опасаюсь и того, кто желал бы поспешить нам на помощь.

— Епископ Тобиаш, кто же этот покровитель, которого ты опасаешься?

Имя его у всех у нас в мыслях, но если вы настаиваете, чтобы его произнес я, слушайте: быть может, кому-нибудь из дворян спросить совета у короля Рудольфа Габсбургского? Да? Нет? Да?

— Седлайте коней, — сказал пан Сезима из Красова. — Отправляйте посланца к Габсбургу по приказу епископа; он, садясь за стол, высказал, что у него на душе!

Тут Тобиаш вскочил и резко выкрикнул:

— Нет, нет! Ничего такого я не говорил! Я ничего не приказывал! Я только спрашивал совета!

— Ба, — возразил Сезима, время не терпит; седлайте коней, как повелел епископ!

И два посланца отправились в Рейнскую землю к королю Рудольфу, а епископ с устрашенной душою, без всякого аппетита и настроения назло поел сушеной рыбы.

В ту пору у Рудольфа Габсбурга были затруднения в собственной стране. Он стремился закрепить за своим родом владычество над Рейнской областью и над Австрией, и ему важно было, чтобы Чехия оставалась слабой и дурно управляемой. Прослышав, что Фалькенштейн, которого он знал как человека безмерно решительного, выдвинулся вперед, — тотчас понял, какие помехи может чинить ему этот вельможа (не останавливающийся ни перед чем). И увидел Габсбург, что чешские дела выскользнули у него из рук, и созвал своих советников и исповедников, чтобы обсудить с ними положение.

— Король, — сказал один из советников, ничего дурного для тебя я в этом не вижу. Я уверен, ты — счастливый король, ибо Завиш, рыцарь, который не поколеблется прибегнуть даже к коварству, полностью тебе предан. Не он ли изменил своему королю и повелителю ради тебя?

— Ах, ответил Рудольф, раз уж мы этого коснулись, не могу скрыть от вас, как гнетет и давит мне душу эта измена!

И Рудольф вздрогнул. Он был человек набожный. Измена, низкие интриги и мятежи оскорбляли его христианские чувства. Он сложил ладони словно к молитве и задумался о мере своего участия в прегрешении Фалькенштейна. Задумался о далекой Чехии. Внутренним взором видел он славного короля, видел и Завиша, жаждущего гибели своего суверена, видел страшные годы безвластия и помощь, оказанную им Витековичу; видел дочь свою, которая станет чешской королевой, — и душу его теснило недоброе предчувствие. Мнилось ему, что Чехия — бранное поле страстей и злобы. Мнилось, что эта земля породит Антихриста, и тем паче склонялся к решению против Завиша. Решение Рудольфа было в пользу епископа Тобиаша: Рудольф задумал подать ему помощь и внушить Вацлаву мысль о примирении.

Кончив молиться, Рудольф поднял глаза на окно, за которым спускались сумерки, и тогда исповедник его попросил дозволения говорить и сказал:

— Король, эта прекрасная страна снова расцветает. Я посетил чешские монастыри и города. Я видел, к ним возвращается богатство. Амбары снова полны, поля зеленеют, ширится слава их городов, серебро корзинами поднимают из недр земных, и сладостен там звон колоколов. Эта страна любезна праведникам и ангелам. Я слышал набожные речи чешских людей и видел, что они ищут правды. Я уверен — Чехия поднимается. Верю, дочь твоя будет царствовать в счастливой стране, и верю, что Завиш, этот рыцарь без страха и упрека, будет ей полезен. Пражский же епископ никоим образом не сравнится с Фалькенштейном. Кто он, этот Тобиаш? Вот он правил — но его правление было правлением теней, правлением голода и хаоса.

Внимая этим словам, Рудольф думал о своей душе. Думал о тяжких испытаниях, что даны в удел властителям, ибо Бог требует от них исполнения слишком разнствующих законов. Он требует, чтобы властители соблюдали земные обычаи — и в то же время не отступали от Заповедей Божьих, а ведь одно с другим не согласуется.

«Ах, Боже милостивый, пока в соседних странах нужда и голод, пока там слаба власть, дела Габсбургов хороши. Тогда у нас ни в чем не будет недостатка, воля наша распространится далеко за пределы собственной страны, и будем мы властвовать и за этими пределами. Если же в какой-либо другой стране возвысится сильный король, начнутся войны. Так было исстари, так устроил Господь Бог и Дева Мария!»

Подобные мысли привели короля Рудольфа к перворожденному сыну Пршемысла, к Миколашу. И сталось так, что этот внебрачный Пршемыслович соединил свою ненависть к Завишу с ненавистью Рудольфа Габсбурга и (вместе с епископом Тобиашем) сделался в Чехии главой габсбургской партии. Во времена, когда все алкали только власти, король, епископ и прекрасный Пршемыслов сын дарили своим доверием то одного, то другого. Вчера человек им мил, сегодня они клеймят его званием предателя и произвольно, в зависимости от собственной выгоды, меняют свое расположение.