Вы, верно, полагаете, что великому королю негоже заниматься деятельностью такого рода?
Пршемысл настолько полно и беспредельно полагался на свое величие, что мог изо дня в день подвергать его таким испытаниям!
А разве орлицы или орлы перестают быть царями птиц, когда чистят перья? И разве не было им раз и навсегда внушено, что стоит взлететь — как тень от их крыл накроет всю землю? И разве не царят они в воздушных просторах?
Подобным поверьям и сходным примерам Пршемысл верил несокрушимо и считал их столь естественными для властителей, что даже не хотел тратить на это ни слов, ни тем более мыслей. Эти мысли лежали в основе его мироощущения.
Вот так, без дальних слов и долгих рассуждений, весело пекся он об успехе столь обыкновенных естественных дел, не опасаясь провалов.
Что до забот о спасении души, то король вспоминал о них более для внешнего, поверхностного соблюдения, чем во имя их существа. Он полагал, что Создатель, который одарил крупицей своего могущества поверженных ангелов, не может питать чрезмерной неприязни к людской неустойчивости, и ему представлялось, что. в той мудрости, которая позволяет жить демонам, заключена и причина борьбы добрых дел с дурными. Одним словом, считал он, что с тех пор, как стоит мир, пораженья и победы в борьбе сменяют друг друга. Так, расхаживая по земле и почти касаясь пекла, жил он под небесным сводом, где владычествует Бог, который будет одинаково строго судить как людские намерения, так и поступки.
— Ко всему на свете, — говаривал он, — всегда примешано немного ведьминства, ибо даже во сне мы попадаем в сети дьявола и впадаем в грех.
Итак, проникшись этой верой, Пршемысл жил не тужил. Блюл верность, но без постоянства. Будучи предан Филиппу, считался с ним, однако, когда папа Иннокентий III направил к Пршемыслу посольство и принялся настаивать, чтоб король отступился от Филиппа и взял сторону Оттона Брауншвейгского, Пршемыслу представилось, что открывается простор для новых начинаний.
Папские легаты требовали скорейшего решения, и Пршемысл в ответ молвил так:
— Наместник Бога на Земле назначен решать дела Святой Церкви. Он определяет, что есть истинно и что не есть истинно. Глас его бывает услышан, и король и князья следуют ему. Так вот и я, как простой христианин, хочу поступать согласно папской воле во всех церковных спорах. Что же касается власти светской, то бишь осуществления прав и наполнения княжеского титула, то слышал я, что власть эта исходит от Бога. Стало быть, она есть отблеск силы Божией, и у них схожий корень и общее происхождение. И это правда. Мне хочется верить, что ради такого умозаключения Святому отцу стоит со вниманием отнестись к деяниям властителей, и побуждать их к набожности, и поощрять званиями и привилегиями. За это короли отплатят Святому отцу великой благодарностью, однако что делать мне, ведь, невзирая на мой титул, меня не спрашивали ни папа, ни Оттон, ни Филипп Швабский. Как поступить мне теперь, если — пока папа хранил молчание — между моим королевством и землей Филиппа заключены союзы?
— Ах, — ответствовал Иннокентиев легат, — ничего нет проще, как избавиться от этих присяг. Стоит лишь папе выдать индульгенции, которые освобождают от обязательств. Не существует таких прегрешений, убийств, кровосмесительства, которых он не мог бы снять с грешника при его деятельном раскаянии. А то, что содеет папа, что разрушит папа, что развяжет папа, то будет развязано и на небесах.
При этих словах королю сразу явилась мысль о супруге, об Адлете. Он хотел ее прогнать и воспылал безумной надеждой, что папа расторгнет брак, в который он вступил с нею и который его тяготил. И это мечтание, идея эта вспыхнула в уме короля Пршемысла с великой силой. Овладела его сердцем, воспламенила душу и отразилась на лице таким волнением, что папский легат смолк, а капелланы и королевские свитские не смели даже шелохнуться. И тут король приложил ладони к глазным впадинам и молвил:
— Горе, горе мне, понял я, что душа моя отягощена грехом; и грех этот — не обыденный, он — как бездна и погибель! И ничем нельзя его искупить, никаким покаянием его не загладить, разве что тем, о котором упомянул ты.
И не сопроводив своей речи никаким объяснением, король удалился.
Но разве можно утаить что-либо от церковников?
На следующий день отыскал Пршемысла духовник и принялся выговаривать ему и среди всего прочего произнес такое:
Высокородный король, вчера, когда ты упомянул о скорби, которая связана с великим грехом, я заметил, как ты переменился в лице, подслушал вздох, что вырвался из твоей груди под воздействием некоей заинтересованности. Прежде чем меня введут в епископский сан, я послужу тебе, король, в звании капеллана. Я незаметный, обыкновенный священник, не многого стою, но ты открываешь мне потаенные уголки своей души и на месте Божием поверяешь свои грехи.
Отчего ты отрекся от приязни к Филиппу Швабскому? Отчего привечаешь папского легата? Отчего чуть ли не готов уже подчиниться папской воле в том, что касаемо дел императорских?
Ну, разумеется, не из смирения и, конечно, не в силу особого расположения, и явно не из-за перемены в твоих чувствах, но по иной тайной причине!
Уж не хочешь ли ты побудить Святого отца к тому, чтоб он развязал узы твоего супружества? Не подумывал ли ты о том, как бы прогнать свою супругу? Не пришло ли тебе на ум отправить ее в изгнание вместе с детьми, которых ты с ней породил?
Но разве ты не привязан к любимой своей дочери, что нарекли Маркетой? И разве не жаль тебе сынка, которому при святом крещении дано было имя Вратислав?
Тогда отчего же ты отвращаешься от них? Отчего противен тебе нежный нрав твоей супруги, отчего не приходишь ты в ее покои, отчего не спишь у нее под боком и отчего бросаешь на нее ненавистные взгляды?
Поступаешь ли ты по твердому рассуждению и умыслу или по нечаянности? Сам я не могу тут ничего распознать, ибо в душе твоей, наверное, часто складываются причина с причиной, склоняя мысль то в одну сторону, то в другую, и ты не обращаешь никакого внимания на то, как это складывается, и не задумываешься над своими поступками. Я же, как страж твоих мыслей, верю, что диавол лишает тебя разума и во время сна вкладывает тебе в грудь некое чувство и велит ему разрастись, став причиной некоего деяния. И представляется, что тотчас в сердце твоем вспыхивает огнем и разгорается то, что перед тем долго тлело, и то, о чем сам ты не имеешь понятия, и то, что было сокрыто, как дерево внутри семени.
Возможно, пока ты беседовал с легатом, твоей душой овладели нечистые бесовские силы, ибо ты уверял, что жаждешь отпущения грехов, а сам в то же время готовился несправедливо обойтись с королевой.
Ах, повелитель, твоя несравненная супруга много прекраснее, чем можно судить по ее внешнему виду. Прекраснее, чем может быть бренное тело, ибо Бог наделил ее нравом святой, даровал ей покорность, смиренный дух, нежность и удивительное очарование. Она держит себя спокойно, она уступчива и улыбается, даже когда ты ее не замечаешь, даже когда поступки твои неверны и когда ты больно ранишь ей душу. Ее красота и нежный дух четырехкратно увеличились, возросли четырехкратно, ибо тебе, король, повила она четырех детей: первого Братислава, потом Маркету и Божислава, наконец, Гедвику.
И все они — словно образ материнских добродетелей, в них и тот свет, что она излучает, и его сила.
— В руках Создателя, — молвил король, — все дела человека, и это Он вложил в уста папского легата упоминание о браках меж родными по крови, которое вдруг прояснило мне то, что досель было от меня сокрыто, и освежило в памяти тот факт, что в жены я взял двоюродную сестру из четвертого колена.
И это как раз то, на что указует Бог и закон! Это и есть тот грех, который я должен оплакать!
Жена моя опостылела мне, но я не знал причины этой напасти. Тщетно я искал ее, потому как Адлета была достойна любви и в самом начале, и теперь, в конце нашей совместной жизни. Я произносил ей хвалы, но тут же ощущал, что какой-то волей отвращается от нее мое лицо, и улыбка исчезает с моих губ. Откуда бралась такая нелюбовь? Причиной ее наверняка являлся тот грех, который, благодаренье Богу, стал явным!
