Ради всего святого, раздобудьте Генриху Благочестивому надежные сведения! Принесите ему надежные сведения, чтобы мог он выбрать между страшным ожиданием или страшной сечей, ибо назавтра его войско свалится в обмороке. Копье выпадет у воинов из рук, и они не в силах будут поднять меч.

Милосердия Божеского ради, кто видел чешское войско?

Какие-то наймиты. Смахивают на страшилищ; у самих зуб на зуб не попадает, и не могут они выговорить ни единого связного слова. Словно у чешского короля пять раз по сто тысяч пеших воинов. Его конница скачет с грохотом, гордо реет его хоругвь. Король торопится. Рыцари поют, и с губ устрашенного воинства срывается напев, который отзывается в братских сердцах радостью и восторгом, как золотистая пыль в лучах солнышка.

Ах, наймиты! Еще бы, им легко говорить! Пять раз но сто тысяч пеших воинов! Кухня, стада яловиц, откуда бы все это взялось?! Кто же их знает, что видели они на самом деле? Ради пресвятого сердца Иисуса, подайте Генриху точные сведения!

Кто видел чешское войско?

Какой-то цыган, одетый будто чучело. Изъясняется постыдными словами, явно врет, но очень уж упорно твердит, что шел следом за чешским войском. Однако почему же и как он его опередил? На хребтине у него синяки, хороша пташка! Брешет как пес, а если даже и твердит, что вот-вот подоспеет чешский король, то это его подговорили татары.

Настал день девятого апреля. Генрих бодрствовал, полночи простояв на молитве, полночи — на посту. Ранним утром, высоко подняв крест, дал знак к бою и с великим мужеством отвивался от врагов. Он пал, сраженный звенящей стрелой — она угодила ему прямо в висок. Пал Генрих, погиб княжич Болеслав, последний из рода чешских Деполтиц, а вместе с ними — великое множество рыцарей ордена тамплиеров и десять тысяч христиан. Получив известие об этом страшном разгроме, закрыл Вацлав ладонями лицо, и показалось всем, что он плачет.

После поражения Генриха Благочестивого татары наводнили весь край. Похоже было, что, заполнив всю Силезию, они вторгнутся в Чехию. Остановил Вацлав бег своего коня, созвал совет и сказал:

— Мы зашли далеко в глубь Польской земли. Ворог бежит, но наши кони тяжеловесны, его же всадники будто вихрь. Кроме того, мы слишком оторвались от своей пехоты; войско разделено. Догадываюсь, как усмехается хан и довольно потирает руки, замышляя набег на разрозненные наши части. Небось думается ему, что легко будет перехитрить рыцарей, которым противны ложь и коварные увертки.

— Я презираю хана, тот способ, каким он ведет войну, не для меня и мне противен, — молвил один рыцарь, — однако во славу меча святого Михаила — ринемся в бой! К чему нам теперь ворочаться назад?

— Во славу меча королевского, которому надлежит защищать вверенную ему страну, — ответствовал Вацлав, — повелеваю отказаться от легких решений! Повернем войско вспять и кратчайшим путем, стремительнейшими переходами поспешим в Кладскую землю. Там есть ущелье, по которому враг сможет провести своих коней, и там есть проход, через который после покорения Силезии и Польши хан может проникнуть в Чехию.

Добравшись со своими полками до Кладска, король повелел надежно преградить все проходы, то бишь устроить засеки, завалы и насыпи. Потом залег со своими людьми на верху укреплений и стал ждать. Уносились короткие дни, истекали долгие ночи. Проливные дожди донимали войско, люди вымокли до нитки, вода просачивалась в их укрытия. Ливни изводили дружину, а беспокойство и ожидания рождали томительный гул в головах. Дружинники негодовали, в их души закрадывалось недоверие. Ощущение того, что их заманили в западню, сжимало горло, по самомалейшему поводу вспыхивали ссоры.

Как, недостаточно высоки насыпи? Нужно еще валить деревья? Изнуренные пехотинцы копошились в грязи, а внизу, где стало лагерем войско, падали кони.

Так ждало набега измотанное неуверенностью войско, но король не спускал глаз с горизонта и был по-прежнему тверд в своем убеждении. Четвертой ночью как раз сталось то, о чем предупреждал Вацлав: у самых отдаленных завалов вспыхнул свет. Огонь, поддерживаемый взрывчатой смесью — монголы знали толк в умений составлять подобные вещества, — взвился чуть ли не до самого неба, стали багровыми тучи, и загустел воздух. Послышалась частая дробь, зазвучала грозная песня, и поднялась чешская рать. Натягивает воин тетиву, а в сердце его — ликование. Славно бьется войско, пробиваясь к своему королю. Враг бросился в наступление. Ринулись татары в бой, в очах — ночь, в ушах — барабанная дробь и верещанье дудок. Подходят татары, подступают все ближе и ближе, головы приникли к шеям жеребцов, набухли кровью ноздри, лук — в горсти, сабля — на ремне, копье прижато к бедру.

Во второй и в третий раз ударили татары, но, даже так изменив направление удара, были и в четвертый раз отражены; разгневанный хан дал орде знак отступить. И взвились хоругви на стороне левой и правой и в самой середине. Татарское полчище откатилось. Отошло, отступило, испарилось, припустилось бежать без оглядки, и привольно вздохнула Чешская земля.

Отразив набег татар, чешский король разослал соседним правителям послания. Просил их о помощи и с полным знанием дела убедительно объяснял им, что если падет Чехия, то их земли тоже будут пленены и подвергнутся разрушению и погибели. Со всей очевидностью он давал властителям понять, сколь нетрудно одержать над ханом победу, и в доказательство приводил успех битвы в кладском лесу.

Возможно, к этому утверждению примешивалось и некоторое тщеславие, но бесспорно заключался в них и глубокий смысл. К несчастью, однако, разум простого люда и разум королей устроен так, что видят они не дальше своего носа и ради малого и сиюминутного успеха часто упускают из виду то, что приносит на веки вечные страшный урон.

Так вот, разослал король Вацлав посланников ко дворам владык и, коль скоро широко-далеко вокруг не было видно ни единого татарина, подумывал уже о возвращении, но тут донесли ему, что орда вторглась в Мейссенский край. Король никак не мог этому поверить, однако предстатели и горемыки-мещане изо дня в день припадали к его стременам, указывали на свои раны и клялись Господом Богом, что не лгут, говорят правду. И вот король, дабы защитить чешское пограничье со стороны полунощной, двинулся на запад. Миновав Зиттау, подступил к Мейссену. Увидел спаленную землю, но никаких неприятелей — не считая мелких отрядов — не обнаружил. Что тут было делать? Что предпринять? Отойти? Остаться? Поскольку кое-кто поговаривал о приближающемся несметном полчище, король остался и стал готовиться к обороне. И тут принесли ему страшное известие, что татары вторглись в Моравию.

Цыгане, схваченные в Малом городе Пражском, были по велению короля помилованы. Стражники отворили перед ними двери узилища и, размахивая дубинками, с криком и хохотом погнали к городским воротам. Нищие и нищенки бежали легко. У них были красивые, высокие в подъеме ноги с длинными пальцами; одним словом — по какой-то смешной причине были дарованы им грация, изящество, гибкость членов, упругие связки и чистая, без изъянов, кожа. Смотреть на них было одно удовольствие, однако мещанкам в высоких чепцах и обозленным мещанам было не до этого. Цыгане вызывали у них одно только раздражение. Мужики грозили вслед картасам кулаками, а бабы верещали, подталкивали локтями своих мужиков и, кивая в сторону цыган, уже в который раз спрашивали:

— И чегой-то, ради Христа Спасителя, наш благородный король не повелел бросить эту нечисть в огонь? Это что же — так и выпустим их из тородища? Да разве можно сумлеваться, что они тотчас побегут прямым ходом в орду и выложат все как есть, как отпирать-запирать замки наших чуланов?

Когда несчастные оказались, наконец, под чистым небом, им не оставалось ничего иного, как идти дальше.

На востоке им грозила беда, так что цыгане пешим ходом, без коней, без еды, в страшный мороз побрели на запад. На следующий день очутились они у какого-то села. На околице стоял стог соломы, и бедняги побежали к этому стогу. Хотелось им спать, хотелось зарыться с головой в солому, ибо ребятишки их расплакались и мороз донимал изрядно. Однако едва сошли они с большака и направились в поле, увидел их какой-то старикашка и поднял крик, и позвал на помощь. Вскоре стало видно, как изо всех подворотен сбегаются мужики. Один нес вилы, другой — веревку, третий — палицу, и все мчались к стогам — бить цыган! Цыгане заламывали руки, падали на колени, показывали на своих детишек — ничего не помогало! И пришлось им убираться из негостеприимного селения, как затравленным зверям, и скитаться до самого позднего вечера, пока не наткнулись они на другое село. Остановились на загуменье и, понадеявшись, что малым деткам удастся смягчить сердца своих соседей, вытолкнули они малышек вперед себя, и те стали просить так жалобно, что душа разрывалась от горя: «Картас бог! Картас бог!»