— Катаешься по самой передовой, не слишком ли опасно? — подцепил его взводный.

Борис сделал вид, что проглотил:

— Ты тоже не на передовой. Противника остановили километров восемь впереди. Так что… А где комбат?

— Проверяет фланги.

— Ну, так я доложу…

— Валяй… — сказал, а внутри похолодело: «За такую информацию могут и повесить!» (И правильно сделают, эта ложь — проступок стократ тяжелее получасового опоздания).

— В случае чего без приказа назад ни метра. Велено передать.

— Это и ослу понятно.

— Так ты комбату передай… — голос у Бориса треснул (он догадался).

— Какой разговор. Будь!.. — прозвучало как «Мотай отсюда!»

«Борис не мог не догадаться, что здесь без малого пустота — нет здесь никакого батальона… Ну а если понял и промолчит… тогда и ему не поздоровиться — голову закладывает…» Машина фыркнула и укатила вместе с дорогим отщепенцем. И вот только тут взводного проняло по-настоящему: «Куда же делся весь батальон? Если проверяющий прикатил сюда, значит, батальон должен быть здесь, а не в другом месте… До рассвета еще далеко. Если враг прорвется, то взвод больше чем минут на пятнадцать-двадцать их здесь не задержит. Да и обойти их ничего не стоит… Взводный сразу решил сколотить узел круговой обороны вокруг развалин и остатка подвалов… «Вот придет рассвет, и если не ясней, го светлей станет… Чего зря гадать…» Но люди были на удивление спокойны, разве что подшучивали над бедными, блуждающими во тьме батальон дам и.

Бой в отдалении то разгорался до напряженной артиллерийской дуэли, то начинал затихать (немцев воротило от действий по ночам, их можно было понять, но можно было и попрезирать за это же).

Никому никогда за все время войны не рассказывал Нил Петрович Беклемишев скромную историю своей семьи, своего рода и свою собственную. Был он по характеру и по воспитанию человеком сдержанным, го-оса не повышал, даже тогда, когда и следовало, больного военачальника из себя не строил. А природой был создан ладно, на совесть: плотного атлетического сложения, роста чуть выше среднего, голова крупная, бритая, отменно круглая и не глупая; выразительно спокойное, в меру мужественное лицо без малейшего намека на армейскую позу или вычурность; речь по чистоте среднерусская, московская, грамотная, уважительная. Никогда не приспосабливался к простонародной и без признаков фронтового жаргона — так что не матерился никогда, что вызывало удивление, а в эшелонах командных и генеральских даже подозрение.

Пил ли он — не пил, а никто никогда его нетрезвым не видывал. Когда ему наливали больше, чем следует, он говаривал:

— Не утруждайте себя, продукт зря не переводите. Я не пьянею. Натура такая.

Трудно воевать под началом командира, если мало или почти ничего не знаешь о нем. Особенно трудно в разведке, где очень многое держится не столько на Уставе, сколько на взаимном доверии и поруке. Не той, что «круговая» и сродни бандитской, а той, что в слове достойного человека. Порой поступают сведения о противнике, разноречивые — одно исключает другое. А ответственность огромна. Еще в Каменец-Подольской операции сведения взводного схлестнулись с донесением командира передового отряда, комбрига с именем и заслугами — назрел взрывоопасный конфликт.

— Его сведения безупречны, — решился и сказал комбат. — Если он сказал: «ТАК», значит — «ТАК»!

— Ручаешься? — спросил командующий армией с угрозой в голосе.

— Головой.

Вот так однажды Беклемишев сказал о своем взводном и спас, может быть, не только репутацию офицера, но и несколько десятков жизней. А последующая ночь и рассвет подтвердили правоту не героя-комбрига, а комбата и его взводного. Командарм не забыл — оба получили по ордену… Вот подчиненные и старались смягчить это затруднение и разузнать о своем комбате побольше… Постепенно узнавали о нем кое-что второстепенное, а там, где дознаться не удавалось, там слагали легенды. Легенда на фронте у каждого мало-мальски заметного человека своя, и, как говорится, «не взыщи!» — попробуй не слиться воедино со своей легендой, сразу разоблачат — и в отходы… Репутация в воюющих войсках очень много значила. И следовало ей неизменно соответствовать. Или уходи — хоть в другую часть.

Не все знал Нил Петрович, не все судьба сподобила упомнить, но опорное знал твердо: матерью князя Дмитрия Пожарского была урожденная Беклемишева Ефросинья, и матерью фельдмаршала Михаилы Илларионовича Кутузова была Анна Беклемишева. И знаменитый скульптор той же фамилии и того же рода, и выдающийся биолог, профессор, академик Владимир Николаевич Беклемишев… Но все это было и, казалось, былью поросло.

Хутор стоял у деревни Провор на реке Бедре. Домик внешне походил на пушкинский в селе Михайловском (даже расположение в природе было схожее). Учились ребята в Земской гимназии города Вязьмы. Учеников туда обычно привозили из окрестностей на розвальнях, и немало крестьянских детей там училось. А Беклемишевы Нил и Илларион тем отличались и запомнились, что всегда приезжали верхами. Не только наездниками были отличными, но и ухаживали за лошадьми прилежнейше.

Кроме верховых, говорят, в их конюшне было еще четыре-пять рабочих лошадей — по-настоящему толковое и трудовое было семейство. Никогда не жаловались, не ныли — жили дружно и весело. Созывал Петр Нилыч своих питомцев на обед или на ужин звуками своего кларнета, играл им гусарский сбор — всегда с окрасом, чуть по-новому, в зависимости от настроения. Удивительные рулады наигрывал, и слышно было неправдоподобно далеко… И мальчишки мчались домой, сломя голову, как по боевой тревоге.

И уж никогда и никому не рассказывал Нил Петрович, что с наступлением конца НЭПа, в пору, когда по всем статьям и жить, и хозяйствовать на хуторе становилось все тяжелее и тяжелее, взял Нил пару ломовых лошадей, один из лучших возов и направился в Москву — на заработки. Вот так и стал Нил Беклемишев сначала ломовым извозчиком, а там уж и полноправным москвичом… А там?.. Мода на автомобили пошла — повальное увлечение автомобилями. Занялись братья автоделом и всерьез… А там, конечно, армия приспела и снова Защита Отечества!

Сообщить все это пришлось потому, что, будь командиром батальона не майор Беклемишев, а кто-либо другой (какая-нибудь ординарная зануда), никогда бы не сложилось, да и не допустили бы, чтобы в разведбате угнездилось удивительно свободное явление под таким нелепым названием, как БЕНАПы. Это он, где мог — гасил, где мог — шутил, где удавалось — прикрывал свои усталые серо-голубые глаза и произносил с интонацией увещевания:

— Ну, что плохого?.. Они своего недобрали. Пусть покувыркаются. Ведь офицеры отменные — лучше не придумаешь. И век у них… гусарский… На них все держится. Мы с вами их туда только посылаем. Но идут туда ОНИ… Всегда ОНИ!

Так пытался он урезонить своего замполита. Особиста. Вышестоящих… Иногда получалось, иногда — нет. Он знал, где начинается жизнь, и загодя чувствовал, где она кончается… — «О, поклянись, что веришь в небылицу, что будешь только вымыслу верна, что не запрешь души своей в темницу, не скажешь, руку протянув: стена».

Исторические наблюдения следовало бы оставить в покое, когда фронтовые заботы навалились и не отпускали.

Прошло еще около часа, а то и больше — начало еле-еле светать… Противник никак не накатывал, но ведь и свои не появлялись… Светало позади, за Вислой. Командир уже больше не смотрел в сторону противника, он вперился в тусклую линию рассвета (бинокль здесь был не нужен). Ждать появления батальона из рассветной ленточки востока было абсурдом, оттуда мог появиться только какой-нибудь грозный начальник и уличить его в «преступной лжи, переходящей тут же в измену Родине». Проскочить вперед они тоже не могли — давно бы очухались и вернулись. Скорее всего майор и батальон блуждают где-нибудь поблизости справа или слева и вот-вот появятся… Одним словом, он терялся в догадках и все равно ждал невероятной взбучки за опоздание с выходом: комбат остался без должного управления, без связи. Но это было еще не все — наверное, большинство офицеров в батальоне переживали за его взвод и напредполагали уже черт-те что, да и к конфликту с замполитом Градовым только такого дополнения не хватало.