Поколебавшись пару секунд, от общей массы отделилось порядка полутора десятков человек, словно по команде шагнувших вперед. Внешне в них не было заметно ничего неестественного. Пока. Но Тревер вдруг понял, что даже под страхом немедленной собственной смерти не смог бы заставить себя вскинуть оружие и выпустить очередь по этой маленькой неровной шеренге. Эти люди не сделали ему ничего плохого. Они были такими же, как он сам. И наоборот, при чуть — чуть иных обстоятельствах он мог оказаться одним из них.
Треверу больше всего на свете захотелось просто развернуться и уйти, никому ничего не объясняя. Простая логика больше не срабатывала. Но все дело заключалось в том, что и «просто уйти» он себе позволить тоже не мог. Требовалось какое‑то третье, совершенно неожиданное решение, он чувствовал, как оно почти самостоятельно зреет в его душе.
Несколько раз в жизни ему приходилось принимать участие в освобождении заложников, но никогда — в захвате. Эти люди тоже были заложниками личного безумия Фрэнка и в еще гораздо большей степени — бездушной жестокости системы, которой Фрэнк служил. Невинные, они не заслуживали того, чтобы быть уничтоженными. По крайней мере, они имели право на то, чтобы узнать правду о совершенном над ними дьявольском эксперименте.
Он с каким‑то усталым сарказмом вспомнил, как после одной из тех удачно проведенных операций его назвали «солдатом надежды». Нельзя сказать, что Треверу это было неприятно, конечно же, он в глубине души был весьма польщен и очень гордился своим «званием». Интересно, какого прозвища он заслуживает теперь.
Можно было поступить совсем просто — рассказать всем присутствующим о гормоне дельта — си плюс и его настоящем воздействии. И указать на тех, кто представляет собою потенциальную опасность. Нетрудно представить, что в этом случае произойдет. Испуганные, до предела взвинченные люди выплеснут весь свой смутный ужас и направят собственную ненависть против совершенно ясно обозначенного врага, находящегося прямо здесь, перед ними, в считанные минуты разорвав вероятных «термитов» на куски без всякого оружия, голыми руками. И сами превратятся в адельфофагов, даже никакой сыворотки не потребуется. Слишком тонка, хрупка и почти эфемерна граница внутри каждого, отделяющая в нем животное начало от человеческого. Может быть, потом они «разберутся» заодно и с самим Тревером.
Как только агрессивность выходит наружу, остановить ее невозможно, пока не наступит пресыщение кровью. В этом Тревер убеждался не раз, в том числе и на собственном опыте. Ничего удивительного — можно подумать, он слеплен не из того же самого дерьма, что и все остальные.
— Больше никто не обращался в Центр? — спросил Тревер. — Вспомните. Это важно, — с нажимом повторил он, но никто не отозвался. — Ладно. В таком случае, почему бы тем, кто что‑то понимает в электронике, не попробовать установить причину аварии и не попытаться ее устранить? Или мы намерены сидеть и ждать, пока придет добрый дядя и сделает всю работу за нас? Убежден, здесь сколько угодно специалистов, пусть они вспомнят, чему их учили, и займутся делом вместо пересказывания друг другу всевозможных домыслов. Те же, кто имел дело с ЦГИ, пожалуйста, пойдемте со мной в какой‑нибудь свободный номер.
— Правильно, — тут же поддержал его мужчина, назвавшийся врачом. — Неплохо, когда кто‑то способен сохранять здравый смысл и приводить в чувство всех остальных. Кстати, позвольте представиться — я Джереми Стайн, — продолжая приветливо улыбаться, он увлек Тревера за собой и сделал знак своим товарищам по несчастью следовать за ними обоими. А может быть, никакого знака, как такового, не было, Тревер просто не обратил на это внимания. Он пытался сообразить, как станет строить разговор с этими людьми, и еще прикидывал, что здесь опять далеко не все. Где могут находиться остальные? Возможно, Джереми согласится помочь в поисках, пока еще вполне адекватен… о том, что произойдет с ним позже, Тревер пока старался не думать.
И только очутившись в помещении одного из номеров отеля, он ощутил новую вспышку тревоги. Замечательный парень Джереми Стайн больше не улыбался. То есть его лицо все еще сохраняло маску доброжелательности, но в глазах словно что‑то погасло, и они сделались совершенно пустыми и черными. Разительно напоминающими те, какими взирали на Тревера «термиты». А его рука, дружески обнимавшая плечо Тревера, явно не собиралась разжимать захват. Голос, мгновенно ставший механически — безжизненным, произнес:
— Тебе очень повезло — станешь одним из нас. Это большая удача и большая честь для тебя, потому что сыворотки пока еще не слишком много, чтобы тратить ее на кого попало. Минувшей ночью нам удалось забрать ее запасы из лаборатории Центра. Теперь мы можем увеличивать наше количество.
Тревер ничего не успел — на нем разом повисли пятеро монстров, не давая двинуться. Значит, Фрэнк и здесь не ошибся, сказав, что уничтожена не вся первая контрольная группа. Ситуация в точности повторяла ту, в которой он оказался, когда Шеннеч велел коринам превратить его в подобную им марионетку. Лучше умереть, чем самому превратиться в монстра! Кажется, он выкрикнул эти слова вслух, потому что Джереми покачал головой.
— Кто же тебе позволит умереть? И зачем? Скоро нам будет принадлежать весь Меркурий, а несколько позже и другие планеты Галактики.
Жизнь каждой отдельной особи не имеет значения. Через несколько дней ты сам поймешь это, став частью великого целого.
Длинная игла глубоко вонзилась в вену на его руке, и Треверу вдруг стало совершенно безразлично, что будет потом. Предел ужаса и отчаяния был перейден. Фрэнк все‑таки достал его руками своих созданий. Больше того, сам мертвый Шеннеч дотянулся до него из небытия. Говорят, от судьбы не уйдешь. Тревер никогда не был фаталистом, наоборот, он всегда старался повернуть обстоятельства в свою пользу, а не плыть по течению. Но сейчас он готов был поверить, что судьба, определенная человеку свыше, существует, и сопротивляться ей бесполезно, да, наверное, и незачем.
Ему было пятнадцать лет. Он шел домой, прекрасно зная, что его ожидает — презрительный взгляд донельзя уставшей матери. Родители много лет жили как кошка с собакой, и единственное, в чем они были всегда заодно, — это недовольство своим отпрыском — неудачником, которого оба ненавидели больше, чем друг друга. Нелепое уродливое слабое создание!
Год назад отец умер, и раздражение матери стало еще более откровенным. Она тянула семью, изо всех сил стараясь заработать на кусок хлеба, а проклятому мальчишке было на это наплевать. Вместо того, чтобы попытаться помочь ей, он дни и ночи не поднимает головы от своих книг, как будто в этом есть какой‑то смысл, и бредит тем, чтобы получить солидное образование — интересно, на какие шиши он рассчитывает? Сколько раз она говорила ему — послушай, Фридрих, не нами сказано, по одежке протягивай ножки! В школе ему внушили, будто у него светлая голова, и он чуть ли не гений, вот парень и свихнулся. Он твердит, что она должна отдать ему деньги, полученные по страховке за смерть его отца — да, верно, сумма там немалая, да только никак не на то, чтобы заниматься ерундой. Подумаешь, курсы при каком‑то университете, причем вторые или третьи по счету! Нет, пусть даже не мечтает. Что из него выйдет, еще большой вопрос, а ей необходимо как‑то обеспечить свою старость — не полагаться же на то, что Фридрих станет ее содержать! Ему никто не нужен. Он такой же лунатик что днем, что ночью — живет в каком‑то нереальном мире, это чувствуют все, в том числе и его сверстники — потому и достается ему постоянно, белых ворон стая не потерпит.
Любой парень из бедной семьи знает, что человеку нужно иметь дело в руках и физическую силу, чтобы себя защитить, а у этого лентяя руки не из того места растут, гвоздя толком вбить не сумеет. Дохляк дохляком, в чем душа держится. Не то что драться, он ноги‑то еле таскает. Стыдно смотреть. Нужно ведь было уродиться таким недотепой.
