И если Фрэнк сам не причастен к тому, что произошло? От этой мысли, возникшей совершенно спонтанно, Тревера бросило в жар. Как он мог даже предположить подобное? Ведь его и Рейнольдса связывало слишком многое, они не раз выручали друг друга, сражаясь плечом к плечу. На Фрэнка он полагался как на самого себя, они могли яростно спорить и обмениваться взаимными словесными гадостями, но разве можно забыть, как именно Рейнольдс, рискуя жизнью, вытаскивал его из ледяной ловушки на Плутоне, куда Тревер угодил, сорвавшись в глубокий каньон? Как нес его на себе до станции и делился с ним воздухом (баллон Тревера пострадал при падении, и Рейнольдс поочередно прикладывал маску то к своему, то к его лицу)? Да и Тревер не оставался в долгу. Когда на Юпитере на них напали одичавшие гэттхи, он дрался насмерть за серьезно раненого Фрэнка. Подобных случаев можно было припомнить множество. Фрэнки мог казаться кому‑то слишком расчетливым и холодным, но Тревер знал его как никто и не сомневался в его способности сильно чувствовать, глубоко привязываться и быть надежным, как скала. Во всем, в том числе и в дружбе. Нормальной мужской дружбе, выдержавшей немало испытаний на прочность.

Нет, кто угодно, только не Фрэнк. Тревер поклялся себе, что в наказание за столь паскудные мысли и подозрения он расскажет о них Рейнольдсу — потом, когда весь этот бред завершится. Будет над чем вместе посмеяться. Но что, если Охотник представляет собой опасность и для Фрэнка? Ведь он, Тревер, понятия не имеет о том, что в его отсутствие творится в Олабаре…

Он повернулся к Одо:

— Мне нужно завтра уйти.

— В Олабар? — полуутвердительно произнесла она, глядя куда‑то в сторону.

— Да, — кивнул Тревер. — Понимаешь, там — люди, которым я нужен, и которые…

— Нужны тебе, — закончила Одо.

«В отличие от меня». Что‑то словно взорвалось в мозгу Тревера, он услышал эти слова так ясно, будто они прозвучали вслух. Губы Одо не размыкались, но в то же время она говорила — нет, кричала, — и он не мог не воспринять ее отчаянный вопль. «Ты уйдешь, чтобы больше никогда не возвращаться. У тебя на Земле есть Джун. А о нас ты забудешь через полчаса после того, как покинешь деревню. Я могла бы стать твоим другом, но когда ты думаешь о Джун, тебе ничего не стоит выбросить меня из головы, отодвинуть так далеко, словно меня и вовсе не существует, выставить вон из своей души, как выставляют детей из дома, когда родители хотят уединиться. «Иди пока, пособирай орешки». — «Нет, — Тревер тоже перешел на иной уровень беседы с нею. — Ты не права, Одо. Ты спасла мне жизнь, а я умею быть благодарным и помнить добро». — «Плевать мне на твою благодарность, — ожесточенно возразила она. — Возьми меня в Олабар с собою. Я всегда мечтала там побывать, и обузой тебе не стану. Я же говорила, у меня там есть родственник, брат моего деда — он примет меня. Я никогда нигде не бывала, кроме деревни».

— Выброси из головы эту блажь, — рассердился Тревер. — Хесвур тебя не отпустит. Мне только не хватало, чтобы меня обвинили в похищении ребенка. Хорошо же я отплачу ему за все, что он для меня сделал.

Признаться, большого опыта общения с детьми у него не было, поэтому, если приходилось иметь с ними дело, Тревер разговаривал с ними на равных, как с обычными взрослыми людьми. Иногда получалось жестоко.

Одо независимо передернула плечами, вскинув голову — этот жест должен был означать, что она выше каких‑то глупых обид, и вообще Тревер не стоит того, чтобы переживать из‑за его отказа. Но несколько позже, в тот же день, к нему обратился Хесвур. Без предисловий, как о чем‑то само собой разумеющемся, знахарь сказал:

— Одо пойдет с тобой.

— Неужели? — язвительно осведомился Тревер. — С какой стати? К твоему сведению, я отправляюсь не на пикник, и даже не знаю, что меня самого ждет в Олабаре. А Одо — дитя, за которое следует нести ответственность. Может, тебе почему‑то нет дела до ее судьбы, но я греха на душу не возьму.

— Одо пойдет, — бесстрастно повторил Хесвур. — Послушай. У нее был брат, умерший в трехлетнем возрасте, от той самой болезни, которая косит всех мальчиков — дайонов. Ты явился в Чашу Богов, чтобы разобраться с этим, таково твое главное дело здесь. Одо и мальчик — дети одной матери. Значит, она поможет узнать, что с ним случилось.

Теоретически Хесвур был прав. Болезнь эта, как гемофилия, передавалась женщинами — носителями поврежденного гена, но погибали от нее мальчики. Исследуя особенности генной структуры Одо, можно было выявить нарушение и попытаться устранить его. Девочка оказывалась просто идеальным материалом для такого исследования… но ведь она была не просто «какой‑то девочкой», а небезразличным Треверу человеком, личностью, другом.

— Ты хочешь, чтобы мы работали с нею? — спросил Тревер. — Ты понимаешь, что для этого придется вторгаться в ее тело, делать то, что противно природе дайонов? Хесвур, я не в силах понять, почему ты…

— Одо — все, что у меня осталось в жизни, — знахарь вздохнул. — Но если вы ей не поможете, она обречена переживать смерть своих сыновей или отказаться вообще их иметь. Такой судьбы я для нее не хочу. Лучше пойти на риск сейчас, чем ждать новой беды, опустив руки. Лучше — для Одо и дайонов. Чужак, ее мать зачахла от горя, похоронив сына. Она была моей единственной дочерью. Одо повторит судьбу матери, если ты отвергнешь ее.

— Хорошо, — Тревер потрясенно глядел на Хесвура, понимая, что тот вручает, доверяет ему самое дорогое, отрывая Одо от себя. Наверняка старому дайону нелегко далось такое решение, и только бесчувственный скот… — Но мы можем поступить более разумно. Будет ли тебе довольно моей клятвы: я непременно пришлю за Одо турболет, который за несколько минут доставит ее в Олабар, едва смогу убедиться в нашей с ней безопасности там?

— Дело не в клятве. Дайону следует уходить пешком оттуда, где он появился на свет, и уносить на своих подошвах тепло земли, породившей его. Так — правильно.

— Тогда… я приду за нею. Ваш обычай будет соблюден, — все еще сопротивлялся Тревер.

— Но в том случае, если тебя не будет в живых, кто придет?..

Тревер понял, что может спорить до собственной глубокой старости — и напрасно. Хесвур был дьявольски упрям. Он считал, что чужак и Одо должны уйти вместе завтра. Сказать ему «нет» Тревер не мог, сообразив, что знахарь завершит их спор простым упоминанием о спасении его жизни. А долг платежом красен, никуда не денешься. Да, Хесвур оказался мастером выкручивать руки.

— Договорились, — проворчал Тревер.

— Одо вынослива и здорова, может идти долго и не уставать. Она никогда не жалуется, знает, что можно есть, а что нет, и молчит, когда ее не спрашивают, — заметил Хесвур, — она не станет тебе обузой. Я велю ей подчиняться тебе во всем под страхом проклятия и отлучения от рода. Хуже этого для дайона нет ничего.

«Может, и так, — подумал Тревер, — но, сдается мне, эта куколка бывает столь строптива и независима, что никакие проклятья и заклятья не подействуют. Вот тогда я хлебну с нею проблем».

Айцуко с беспокойством взглянула на старинные солнечные часы, украшавшие Белую башню, самое высокое строение в Олабаре, и поняла, что ей нужно спешить. Следовало забежать к Кангуну и рассказать ему и Джошуа о своем столь удачном визите к Чеону, а потом мчаться в бар — близилось время, когда она обычно выступала. Владелец заведения бывал страшно недоволен, когда Айцуко опаздывала, а такое, увы, случалось слишком часто. Он даже как‑то пригрозил, что выгонит ее, если девушка и дальше станет пренебрегать своими обязанностями. И что она тогда станет делать? Искать новое место? Попробуй найди. Сложность заключалась в том, что Айцуко наотрез отказывалась оказывать знаки расположения полупьяным гостям, так и норовившим выяснить, какими еще талантами наделена хорошенькая юная певичка. Айцуко же считала это оскорбительным для своего достоинства и никогда не садилась к ним на колени, не позволяла щипать или гладить себя, не говоря о том, чтобы продолжить вечер в компании одного или нескольких очумевших от похоти мужчин. Она была певицей, но не шлюхой, опровергая распространенное убеждение в том, будто между этими словами смело можно ставить знак равенства. У хозяина из‑за нее было немало весьма неловких ситуаций, он говорил Айцуко, как рискует тем, что рано или поздно отвергнутые ею ухажеры попросту разнесут его заведение. К слову, уже из нескольких таких же она вылетела из‑за своей несговорчивости, так что приходилось держаться за место работы, где ее пока терпели, и не испытывать хозяйские нервы на прочность еще и другими нарушениями. Вообще‑то Айцуко понимала, что здесь ей платят такие жалкие гроши, за которые ее репертуар мог бы ограничиваться от силы двумя куплетами, а она пела до самого закрытия и потом еще оставалась, чтобы вымыть полы и помочь служанке разобраться с посудой, и все — за те же деньги. Не очень‑то справедливо, правда?..