— Я же говорил тебе, Тревер, что ты никуда от меня не денешься, — вслух произнес он. — И когда ты снова окажешься в моих руках, то, клянусь, жестоко пожалеешь о своем безрассудстве.

Понадобилось еще несколько дней, чтобы Тревер ощутил в себе силы оставить безымянную деревню, в которую его занесла судьба, и двинуться в сторону Олабара. Правда, он был еще довольно слаб, а путь до столицы Чаши Богов ему, похоже, предстояло большей частью проделать пешком. Здесь не то что флаймобилей не имелось, но из всей тягловой силы — лишь пара лошадей, которых никто не собирался предоставлять в его распоряжение. Сто миль — расстояние относительно небольшое, преодолеть его даже на своих двоих вполне возможно за два — три дня, а то и быстрее, но это если ты совершенно здоров и в хорошей форме.

Как он совершил такой марш — бросок, будучи серьезно ранен? Впрочем, где на него напали, Тревер тоже не знал, мог только предположить, что довольно близко от деревни. Ведь когда сознание вернулось к нему, его кровь не успела свернуться, продолжая течь. Длилось это не очень долго, иначе он давно бы умер. Но зачем его понесло в лес, и как он переходил горный хребет, оставалось полнейшей тайной. «Черная пустота», как очень точно выразилась Одо. Черная дыра в памяти, через которую утекла вся информация о неопределенном промежутке времени. Слишком много вопросов и ни одного ответа, даже кончика нити, потянув за которую, можно прийти к разгадке. Несколько раз Тревер возвращался на то место, где Одо нашла его, вдоль и поперек изучил каждый дюйм этого участка. Но прошло достаточно много времени и дождей, чтобы обнаружить какие‑то собственные следы, кроме кострища, не говоря о чужих, принадлежавших Охотнику.

Но Охотник должен был существовать! Кто‑то ведь выстрелил в Тревера! «Один чужак сделал с другим то, чего дайоны не могут», оставив на память бронзовый наконечник, который Тревер показал Хесвуру и спросил, что это такое. Знахарь даже не прикоснулся к проклятому предмету, он и взглянул‑то на него всего лишь мельком, но сказал: «Ты знаешь».

— Знаю, — подтвердил Тревер. — Но кто его изготовил и применил? Это орудие зла, чуждого дайонам, но не сам же собой он вонзился в меня!

Должна же была существовать хотя бы сама стрела! Тревер ее не нашел и сделал вывод, что Охотник извлек ее из его тела, но так, чтобы наконечник остался, и таковой оказалось бы труднее вытащить или вырезать. Он не стал добивать раненого, уверенный в том, что тот в любом случае умрет от потери крови и под действием яда. Так или иначе, он подходил к Треверу очень близко, вплотную, иначе не удалил бы стрелу. Подходил, смотрел в лицо, должно быть, решал, закончить начатое сразу или оставить все как есть, выбирал между быстрой и легкой либо мучительной смертью, а потом развернулся и ушел. Знает ли Охотник, что его план не сработал? Если знает, то почему не повторил попытку — не из страха же перед дайонами, которые никому по — настоящему не опасны, раз не способны отнимать жизнь, а ему‑то, вооруженному, тем более? Почему он колебался? Почему не был достаточно решителен? Чего он хотел добиться?

Иногда Треверу хотелось заорать от бессилия. На Хесвура никакой надежды не было, старик исповедовал принцип невмешательства, безоговорочно убежденный, что все происходящее предопределено свыше и позволял событиям случаться, не препятствуя им.

— У деда есть брат, — сказала однажды Одо. — Он живет в Олабаре. Он тоже вроде знахаря и очень богатый, но дед говорит, он предал себя суете и утратил больше, чем приобрел.

— Твой дед счастлив, как ты считаешь? — спросил Тревер.

— Не знаю. Он вроде тебя, не всегда прозрачный, — отозвалась она.

Что ж, приходилось и дальше думать самому и продолжать поиски, руководствуясь простой логикой там, где ничто иное не помогает.

Допустим, Фрэнк отправил его вглубь Чаши Богов, чтобы выяснить, насколько широко распространилась болезнь, выкашивающая дайонов. Могло такое быть? Вполне. Тогда ясно, что он бы не пошел пешком, а воспользовался каким‑то средством передвижения из тех, что у них имелись. Турболетом, например. Тревер свободно управлял почти любым транспортом и сам мог выполнять обязанности пилота. И с ним мог быть кто‑то еще — для страховки и для того, чтобы быстрее выполнить работу. Не обязательно Фрэнк или Джошуа. Они активно привлекали к своей деятельности специалистов — представителей любых рас, кроме дайонов, потому что последние не могли даже брать пробы крови и тканей ни у живых, ни у мертвых своих сородичей. Для них организм человека являлся абсолютно целостным, и вторжение в него было невозможно, поэтому в Чаше Богов отсутствовало понятие о хирургии, патологоанатомии и тому подобном. Итак, вероятно, Тревера кто‑то сопровождал. Отлично. А дальше? Дальше получается, что этот некто почему‑то решил избавиться от него. Ссора? Неразрешимый спор? Тоже допустимо. И что дальше? Он не пользуется огнестрельным оружием, предпочитая примитивный арбалет? Специально его изготавливает, в том числе стрелы и наконечники? Нелепость, глупость. Можно лишить другого жизни в состоянии аффекта. Завязывается драка, один погибает, другой остается. Но тут налицо заранее продуманное действие! Охотник готовился к тому, чтобы выстрелить, вынашивал некий громоздкий и нелепый план, который затем и осуществил. Он — ненормальный? Тоже вариант. Сумасшедший медик. Безумный прозектор, на досуге коллекционирующий древнее оружие или изготавливающий его копии сам… у него происходит срыв, и он стреляет, может быть, впервые в жизни применив на практике любимый экспонат из своей коллекции. А может, он и раньше так развлекался.

Нет, со злостью подумал о себе Тревер, ты, парень, сам и есть псих. Тебе бы сидеть и писать книжки, вот было бы в самый раз для такого‑то буйного воображения… Что получается дальше? А то, что Охотник затем, бросив его умирать, не ушел, а покинул место своего злодейства с помощью того же турболета со всем оборудованием. И стрелой. И вовсе не факт, что вернулся в Олабар, где отсутствие Тревера пришлось бы как‑то объяснять, если только он заранее не придумал приемлемую легенду, убедительную версию трагедии. Так или иначе, подтвердить или опровергнуть возникшую у него (и не выдерживающую никакой критики!) теорию Тревер мог, только явившись в Олабар сам. И тут вставал ряд новых вопросов. Если Охотник там, он едва ли обрадуется такому «воскресению из мертвых» и постарается исправить прежнюю ошибку раньше, чем Тревер успеет раскрыть рот. Особенно в том случае, если не знает, что тот, на кого он покушался, по необъяснимой причине не помнит своего врага в лицо!

Очень много «если». Тревер всегда был человеком действия, и по своей импульсивной сути, и по роду деятельности. Ему часто требовалось совершать поступки, полагаясь больше на инстинкт самосохранения, на интуицию, чем на железно обоснованные рассуждения. В бою думать некогда. С другой стороны, в более мирных обстоятельствах он порой долго колебался из‑за какого‑нибудь пустяка, взвешивая все «pro» и «contra», пока не увязал в них по уши. Одна из его подружек, претендовавшая на то, чтобы считаться поэтессой (хотя более яркого примера хронической графомании Тревер не встречал), даже посвятила ему стихи, где были такие слова:

Наверное, поэтому он предпочитал более простые ситуации, где длительные раздумья не требовались. Однако жизнь подкидывала бедняге Треверу задачки со многими неизвестными, решать которые он был, увы, не мастер. Иное дело — старина Фрэнки с его гениальными аналитическими способностями. Вот кто мастер раскладывать все по полочкам. Безусловно, узнав о случившемся, Фрэнк разберется в ситуации… если Тревер доберется до него живым.