Высота Под горкой в тенистой сырой лощине, От сонной речушки наискосок, Словно бы с шишкинской взят картины, Бормочет листвой небольшой лесок. Звенит бочажок под завесой мглистой, И, в струи его с высоты глядясь, Клены стоят, по-мужски плечисты, Победно красою своей гордясь. А жизнь им и вправду, видать, неплоха: Подружек веселых полна лощина… Лапу направо протянешь – ольха, Налево протянешь ладонь – осина. Любую только возьми за плечо, И ни обид, ни вопросов спорных. Нежно зашепчет, кивнет горячо И тихо прильнет головой покорной. А наверху, над речным обрывом, Нацелясь в солнечный небосвод, Береза – словно летит вперед, Молодо, радостно и красиво… Пусть больше тут сухости и жары, Пусть щеки январская стужа лижет, Но здесь полыхают рассветов костры, Тут дали видней и слышней миры, Здесь мысли крылатей и счастье ближе. С достойным, кто станет навечно рядом, Разделит и жизнь она и мечту. А вниз не сманить ее хитрым взглядом, К ней только наверх подыматься надо, Туда, на светлую высоту! 1971 Когда порой влюбляется поэт… Когда порой влюбляется поэт, Он в рамки общих мерок не вмещается, Не потому, что он избранник, нет, А потому, что в золото и свет Душа его тогда переплавляется. Кто были те, кто волновал поэта? Как пролетали ночи их и дни? Не в этом суть, да и неважно это. Все дело в том, что вызвали они! Пускай горды, хитры или жеманны, — Он не был зря, сладчайший этот плен. Вот две души, две женщины, две Анны, Две красоты – Оленина и Керн. Одна строга и холодно-небрежна. Отказ в руке. И судьбы разошлись. Но он страдал, и строки родились: «Я вас любил безмолвно, безнадежно». Была другая легкой, как лоза, И жажда, и хмельное утоленье. Он счастлив был. И вспыхнула гроза Любви: «Я помню чудное мгновенье». Две Анны. Два отбушевавших лета. Что нам сейчас их святость иль грехи?! И все-таки спасибо им за это Святое вдохновение поэта, За пламя, воплощенное в стихи! На всей планете и во все века Поэты тосковали и любили. И сколько раз прекрасная рука И ветер счастья даже вполглотка Их к песенным вершинам возносили! А если песни были не о них, А о мечтах или родном приволье, То все равно в них каждый звук и стих Дышали этим счастьем или болью. Ведь если вдруг бесстрастна голова, Где взять поэту буревые силы? И как найти звенящие слова, Коль спит душа и сердце отлюбило?! И к черту разговоры про грехи. Тут речь о вспышках праздничного света. Да здравствуют влюбленные поэты! Да здравствуют прекрасные стихи! 1972 Цвета чувств
Имеют ли чувства какой-нибудь цвет, Когда они в душах кипят и зреют?.. Не знаю, смешно это или нет, Но часто мне кажется, что имеют. Когда засмеются в душе подчас Трели по-вешнему соловьиные, От дружеской встречи, улыбок, фраз, То чувства, наверно, пылают в нас Небесного цвета: синие-синие. А если вдруг ревность сощурит взгляд Иль гнев опалит грозовым рассветом, То чувства, наверное, в нас горят Цветом пожара – багровым цветом. Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска, Да так, что вздохнуть невозможно даже, Тоска эта будет, как дым, горька, А цветом черная, словно сажа. Если же сердце хмельным-хмельно, Счастье, какое ж оно, какое? Мне кажется, счастье, как луч. Оно Жаркое, солнечно-золотое. Назвать даже попросту не берусь Все их – от ласки до горьких встрясок. Наверное, сколько на свете чувств, Столько цветов на земле и красок. Судьба моя! Нам ли с тобой не знать, Что я под вьюгами не шатаюсь. Ты можешь любые мне чувства дать, Я все их готов, не моргнув, принять И даже черных не испугаюсь. Но если ты даже и повелишь, Одно, хоть убей, я отвергну!.. Это Чувства крохотные, как мышь, Ничтожно-серого цвета. 1972 В кафе Рюмку коньячную поднимая И многозначаще щуря взор, Он вел «настоящий мужской разговор», Хмельных приятелей развлекая. Речь его густо, как мед, текла Вместе с хвастливым смешком и перцем. О том, как, от страсти сгорев дотла, Женщина сердце ему отдала, Ну и не только, конечно, сердце… – Постой, ну а как вообще она?.. — Вопросы прыгали, словно жабы. – Капризна? Опытна? Холодна? В общих чертах опиши хотя бы! Ах, если бы та, что от пылких встреч Так глупо скатилась к нелепой связи, Смогла бы услышать вот эту речь, Где каждое слово грязнее грязи! И если б представить она могла, Что, словно раздетую до булавки, Ее поставили у стола Под взгляды, липкие, как пиявки. Виновна? Наверно. И тем не менее Неужто для подлости нет границ?! Льется рассказ, и с веселых лиц Не сходит довольное выражение. Вдруг парень, читавший в углу газету, Встал, не спеша подошел к столу, Взял рассказчика за полу И вынул из губ его сигарету. Сказал: – А такому вот подлецу Просто бы голову класть на плаху! — И свистнул сплеча, со всего размаху По злобно-испуганному лицу. Навряд ли нужно искать причины, Чтоб встать не колеблясь за чью-то честь. И славно, что истинные мужчины У нас, между прочим, пока что есть! 1972 |
