– Имей в виду, все маленькие дети таковы, – заметила Тетушка, опираясь на немалый опыт: она была старшей из одиннадцати братьев и сестер. – Но я не встречала никого, способного сравниться с Рози поистине ослиным упрямством. Со всем должным уважением к ослам.
Катриона вздохнула. Ей хотелось иметь собственных детей (даже если бы выяснилось, что Тетушка права, а она ошибается и она сама действительно фея), но приобретенный с Рози опыт наводил ее на мысли, что, возможно, она хочет меньше детей, чем мечтала раньше. Даже когда у Тетушки, как это часто бывало, проживали один-два юных постояльца, дожидающиеся, пока их детская магия не пройдет своим чередом, чтобы они могли благополучно вернуться к своим семьям, Рози ни на миг не отвлекалась от собственных занятий ни на пророчествующую мебель, ни на одежду, хихикающую и убегающую, когда ее пытаются надеть, ни на голодную пантеру за дверью, явно намеренную проглотить первого же увиденного ею человека. (Точнее, это было нечто напоминающее пантеру. Проявления детской магии ограничены воображением ребенка, а представления малыша о естествознании существенно уступали его желанию озорничать.)
В чем-то это было удобно, поскольку менее спокойному и независимому ребенку шутки и хитрости детской магии могли бы доставить немало огорчений, но порой Катрионе казалось, что это, возможно, того и стоило бы. Вскоре после того, как Рози стала жить с ними, девушка официально дала обеты и поступила в ученицы к Тетушке. Теоретически это подразумевало, что Тетушка может поручать ей любую волшебную работу, на которую ученица, по ее мнению, способна. Несмотря на ревностное усердие, основы ремесла давались Катрионе с трудом. Поначалу единственным явным проявлением ее способностей к чародейству в целом оказалась способность охлаждать (так сказать) пыл всевозможных вспышек детской магии, да и в той не наблюдалось ни умысла, ни искусности. Катриона делала это машинально, так же как подхватывала кувшин молока, прежде чем его перевернет Рози или превратит в осиное гнездо постоялец. Первые годы ученичества представлялись ей безнадежным упражнением в жонглировании, и в отчаянии ей казалось, будто обращение с Рози, по сути, отличается от обращения с магией только тем, что в действиях Рози нет злого умысла.
Рози ненавидела свои вьющиеся белокурые волосы. Когда она достаточно подросла, чтобы поддерживать самую простую беседу, склонные квохтать и сюсюкать взрослые зачастую нежно ерошили ее мягкие локоны и рассказывали ей, какая она хорошенькая девчушка. Таких взрослых она мерила пристальным взглядом и отвечала: «Я не хорошенькая. Я умная. И смелая». Взрослые обычно этому умилялись, что лишь сердило ее – возможно, отчасти потому, что она говорила чистую правду, хотя трудно определить границу между «смелым» и «безрассудным» для ребенка трех-четырех лет. (По счастью, ее вера во взрослых, помимо Тетушки и Катрионы, основывалась на таких людях, как Бардер. Тот завел обычай подхватывать ее на руки со словами: «Ну и крепкая же ты девица. Собираешься стать кузнецом, как Нарл, или колесным мастером, как я?» – и подбрасывать в воздух. Она с самого начала обожала Бардера и великодушно прощала ему то, что с течением лет он подбрасывал ее все ниже и ниже.) Но если не считать волос, хорошенькой она не была (все эти феи-крестные, подарившие ей губы как вишни, зубы как жемчуг и кожу как шелк, напрочь забыли сделать ее хорошенькой, думала Катриона), зато была умной.
Ей, например, хватило ума сообразить, что драгоценные Тетушкины ножницы (единственные во всей деревне) режут куда лучше, чем нож, хотя ей не разрешалось брать в руки ни то ни другое. Тем не менее однажды она пришла домой к чаю с волосами, остриженными по всей голове примерно на пол-ладони от кожи. Они стояли торчком, словно венчик потрепанного подсолнуха. Пока Тетушка с Катрионой пытались опомниться от потрясения, Рози аккуратно убрала ножницы на место. Ее уверенная непринужденность со всей очевидностью свидетельствовала, что она делала это и раньше.
Но шум, поднявшийся по этому поводу, не шел ни в какое сравнение со скандалом, который устроила Катриона, заметив, что Рози остригла еще и ресницы. Долгие переговоры, дошедшие в конце концов до таких крайних мер, как «если ты, конечно, еще захочешь когда-нибудь есть», в итоге привели к нехотя данному обещанию, что Рози оставит ресницы в покое, если Катриона будет коротко стричь ей волосы.
Короткая стрижка даже шла Рози. Ставшая еще более заметной широкая кость личика как будто отражала характер девочки (или предупреждала о нем). А без отвлекающих кудряшек Катриона начала чаще замечать мелькающие на этом искреннем личике выражения… Когда она вполглаза наблюдала за Рози, ее внимание зачастую привлекал поворот головы девочки, взгляд, вздернутый подбородок, подчеркнутый, возможно, взмахом руки, движением плеча, игривым прыжком. Движения малышки отчетливо напоминали Катрионе повадки лисы, барсука, лесной кошки, лани… И не просто каких-нибудь лисы, барсука, лесной кошки или лани. У Рози бывал веселый, лукавый и проницательный вид, свойственный одной особенно доброй и умной козе, которую они когда-то встретили на своем пути, и искренний, пылкий взгляд овчарки. Даже ее забавная способность подражать Тетушкиным малиновкам – даже сами малиновки заливались добродушным птичьим смехом над близостью ее промахов к цели – начинала выглядеть несколько зловеще. Катриона гадала, что же успела впитать с молоком их принцесса.
Она отказывалась думать о том, что выпалила над колыбелью в разгар сорванных именин: «…можешь забрать мой дар, это всего лишь детская магия, надолго его не хватит, и он все равно не слишком-то полезен, я умею разговаривать с животными…» Она лепетала это только для того, чтобы что-то сказать, чтобы прогнать отзвук слов, произнесенных Перницией. То, что она наболтала, ничего не значило и не в большей степени, чем любые ее или чьи-то еще слова, могло снять проклятие Перниции.
Как-то вечером она тихонько заговорила о молоке с Тетушкой, пока та пряла. Тетушка некоторое время разглядывала Рози, в то время как ее пальцы и нога на педали прялки неуклонно продолжали трудиться. Рози пыталась скормить нежеланную кашу, полученную на ужин, своей любимой подставке для дров с левой стороны от очага. Сама Катриона не видела между ними разницы, но, зная Нарла, выковавшего пару, допускала, что она есть. Обе подставки были увенчаны мордами гончих, чьи длинные уши летели вдоль шеи, как от порыва ветра, а пасти были нетерпеливо распахнуты. Рози шептала что-то своему приятелю – единственным, что удавалось ясно разобрать, была часто повторяющаяся фраза: «Тебе это полезно». Наблюдая, Катриона в пляшущих отсветах пламени яснее обычного разглядела на личике Рози собачье выражение – и той овчарки, и других, и сухопарой, настойчивой, серьезной гончей вроде той, какую явно имел в виду Нарл, когда делал подставки для дров, и крупной, медлительной, задумчивой собаки в густой шубе, похожей на небольшого медведя.
– Я этого не вижу, – призналась Тетушка, когда Рози уложили спать, – что не означает, будто этого нет вовсе. Не знаю, милая. Она счастлива, она здорова, она растет, определенно растет, и мы ее любим.
Катриона уловила легкую дрожь в тетином голосе на словах «мы ее любим», поскольку это было правдой, а Рози оставалась принцессой.
«Паучок, упав на парчовый рукав…» – вспомнила Катриона.
«И только этот стишок я могу подарить ей, моей милой, единственной малышке!»
Когда же она пришлет весточку?
– Этого должно быть достаточно, – заключила Тетушка.
И в основном этого было достаточно, если не считать снов, где разнообразные, пугающе величественные или зловещие типы объявлялись у них на пороге, повторяя стишок, и требовали возвращения принцессы. Катриона радовалась тому, что Рози с таким пылом окунулась в деревенскую жизнь. Ей казалось, так девочка будет в большей степени походить на местных детей. Но что Катриона знала о принцессах? Возможно, они все точь-в‑точь походят на обычных жительниц деревень, разве что являются принцессами.
