Robin McKinley

SPINDLE’S END

Copyright © Robin McKinley, 2000

This edition published by arrangement with Writers House LLC and Synopsis Literary Agency

All rights reserved

© И. Смирнова, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

Волшебство в той стране было столь густым и липким, что оседало на земле, словно меловая пыль, и на полах и полках, словно клейкая штукатурка. (Уборщики в этой стране получали необычайно высокую плату.) Живи вы в этой стране, и вам пришлось бы по меньшей мере раз в неделю счищать с чайника магическую накипь, а иначе вы могли внезапно обнаружить, что вместо воды заливаете заварку шипящими змеями или болотной слизью. (Вовсе не обязательно чем-то пугающим или неприятным вроде змей или слизи, особенно в жизнерадостном доме, – обычно волшебство отражает окружающее настроение, – но, если вам хочется чаю, чашка лилово-золотистых фиалок или наперстков из слоновой кости вряд ли вас устроит. И в то время как фиалки, поставленные в вазу без воды, вероятно, продержатся с день, неотличимые от обычных цветов, прежде чем побуреть и рассыпаться волшебной пылью, безделка вроде наперстка начнет пачкаться и крошиться, едва лишь вы возьмете ее в руки.)

Лучшим способом справиться с этой напастью было иметь среди домочадцев фею, поскольку она (а обычно это именно она) могла коснуться пальцем чайника, едва он начнет кипеть (рассеянных фей часто можно узнать по подушечке рубцовой ткани на пальце, которым они предпочитают чистить чайники), и пробормотать пару избавляющих от магии слов. Тогда раздавался еле слышный хлопок, с каким раскрываются стручки, и вода оставалась водой еще неделю или даже (возможно) дней десять.

Размагичивание чайника – слишком мелкое и хлопотное дело, требующее частых повторений, чтобы стоило нанимать для него профессиональную фею. Если вы не состояли в родстве ни с одной из них, вам оставалось лишь выкапывать корень лозы джа, высушивать его, растирать в белый порошок, напоминающий пыль штукатурки или магии, и раз в неделю добавлять по щепотке в чайник. Если делать это чаще, все семейство будут одолевать судороги. Домá, где нет феи, можно отличить по лозам джа, оплетающим стены. Возможно, по той причине, что их корни постоянно тревожили, джа славились тем, что требовали немалой заботы и были склонны внезапно засыхать. К счастью, они легко приживались черенками. «Она отдала бы мне последний корень джа» – так там говорили о добрых подругах.

Люди либо любили эту страну и не представляли жизни в другом месте, либо ненавидели ее, уезжали, как только им подворачивалась возможность, и никогда не возвращались. Те, кто любил ее, непременно в один из дней ранней осени с радостью взбирались на холм близ своей деревни и слушали, как нива поет мадригалы, а потом рассказывали об этом внукам, как в других странах рассказывают о пари, однажды выигранном в трактире, или о яблочном пироге, завоевавшем первое место на сельском празднике. Те, кто жил там, запоминали, как следует поступать: скажем, раз в неделю класть в чайник щепотку сушеной джа или, перед тем как воткнуть нож в буханку хлеба, просить ее остаться буханкой хлеба. (Среди чужаков жители этой страны прослыли необычайно набожными людьми, поскольку складывалось впечатление, будто они по любому поводу бормочут молитвы. На самом деле они просто просили оставаться неволшебными те вещи, которые надежнее было уговорить, прежде чем дальше работать с ними, играть или готовить из них пищу. Никто не слышал, чтобы у кого-то из знакомых буханка хлеба обернулась стайкой скворцов, но все прекрасно знали старую детскую сказку, а риск в этой стране не окупался. Обычно ограничивались простеньким заговором вроде «Хлеб, оставайся хлебом» или, в дворянских домах, «Пожалуйста, хлеб, сделай мне одолжение», что было куда менее мудрой формулировкой, ведь особенно проказливый порыв магии мог истолковать «одолжение» так, как ему хотелось.)

Рождениям уделяли много внимания, потому что просьбу оставаться тем, что есть, следовало произносить быстро, учитывая, насколько сильна магия рождения и как легко подначить ее на озорство. Если на новом поле всходило нечто, явственно отличающееся от того, что там было посеяно, а неделей позже превращалось обратно, это считалось заурядным происшествием, не стоящим упоминания. Но хотя, как в случае с фиалками или наперстками, этот род волшебства был всего лишь временным отклонением, действие его порой смущало и доставляло множество хлопот. Крестьяне в этой стране больше тревожились о том, как бы им не заснуть во время окота или отела, чем из-за погоды: погром, учиненный выводком маленьких таралианов, никуда не девался даже после того, как они превращались обратно в поросят. Никто не знал, как справляются с этим дикие птицы и звери, но будущие родители-люди готовы были на что угодно, только бы фея оказалась рядом и вовремя благословила их новорожденного.

В общем и целом чем подвижнее было что-то и чем сильнее оно зависело от воды, тем с большей вероятностью до него добиралась магия. Это означало, что животные – и, разумеется, люди – оказывались наиболее уязвимыми. Камни в этом смысле считались вполне надежными, если, конечно, не были чем-то иным, превращенным в камень. Но настоящие камни, можно сказать, не замечали во сне атак волшебства, и даже если какой-нибудь особенно дикий и непредсказуемый клочок магии решал приукрасить каменную стену, превратив ее в мраморный фонтан, то, коснувшись его с закрытыми глазами, вы ощутили бы под пальцами кладку и не замочили бы рук. Однако растущий на скале лишайник мог превратиться в маргаритки достаточно убедительные, чтобы вы расчихались, если вы чихаете от настоящих маргариток, а насекомые и прочие мелкие твари, ползающие по лишайнику, подвергались еще большей опасности.

(Излюбленная теория философов этой страны гласила, что магия связана с равновесием между землей, воздухом и водой. Иными словами, создания, наделенные лапами или крыльями, нарушали равновесие со стихией земли, когда расхаживали повсюду ногами или, хуже того, летали по зыбкому воздуху, совершенно не предназначенному для поддержания твердой плоти. Движение, которое вся эта неподобающая суета порождала в жидкой стихии, еще хуже сказывалось на равновесии. Дух в рамках этой системы приравнивался к четвертой стихии – огню. В отличие от живущих в академиях философов, люди, вынужденные зарабатывать себе на жизнь в обыкновенном мире, считали все это редкостной чепухой. Однако на ярмарках склонные к театральности феи обожали подбрасывать в воздух соломинки, семена или каштаны и превращать их во что-нибудь еще до того, как они коснутся земли, причем трюк этот лучше всего удавался, если соломинки, семена или каштаны были влажными.)

Медленные создания были менее подвержены прихотям дикой магии, чем быстрые, а летающие оказывались самыми уязвимыми. Каждый воробей хранил восхитительное воспоминание о том, как однажды был ястребом. Гусеницы мало интересовали волшебство, однако бабочки проводили в зачарованном состоянии так много времени, что среди них редко доводилось видеть обычную, без хотя бы лишней пары крыльев, нескольких избыточных оборок или блесток; были и такие, чье тельце походило на крохотного человечка, облаченного в цветочные лепестки. (Считалось, что рыб, обитающих в самой опасной стихии – воде, попросту не существует. Рыбоподобные существа в прудах и ручьях были либо видениями, либо чем-то иным, находящимся под чарами, и иметь с ними дело, ловить их, а тем более есть рыбу строго воспрещалось. Все, что плавает, полагалось волшебным. Животных, которых заставали за этим занятием, считали любимцами местного водного духа или опасными безумцами, а люди даже не пытались.)