Потребовался еще год жизни, потребовалось еще одно путешествие по Африке и «личное свидание» с городом Дженне, чтобы все стало на свое место, чтобы сам я дорос до понимания величия средневекового Судана…

В центре Дженне-маленького городка из плоских глиняных домиков — стоит огромная, самая большая в Африке мечеть, слепленная из глины. Мечеть производит удивительное и грозное впечатление, и вообще она не похожа ни на что в мире, — похожа только на свои же копии, которые мы потом видели в других городах. Она задавила бы плоский городок своей громадой, она внушила бы страх иноземцам клыкастыми — правда, оплывшими — стенами и прямо-таки противотанковыми надолбами — в полтора человеческих роста! — вокруг здания, если бы…

Вот тут и начинается главное. В первой поездке по Африке в нашей группе был поэт, который потом выпустил книгу стихов под названием «Африка имеет форму сердца»… Это на редкость просто и на редкость точно. А в центре этого сердца стоит огромная мечеть, увенчанная тремя ракетами, нацеленными в зенит.

И они, эти ракеты, решают все — они придают неожиданную легкость громоздкому зданию, они начисто устраняют раздумья о воинственных замыслах создателей мечети; они утверждают общую для — всех людей мира мечту о штурме небес, мечту, зародившуюся много веков назад и нашедшую неожиданное-архитектурное! — воплощение в сердце Африки.

Все это произошло, наверное, потому, что один из самых могущественных императоров Мали, некто Гонго-Муса, завершая паломничество в Мекку, встретил некоего вертопраха, бродячего поэта по имени Андалу эс-Сахели. Чем-то он полюбился наделенному колоссальной властью императору, и тот уговорил поэта отправиться вместе с ним в его владения, в центр Африки,

И там, в Мали, император поручил поэту создать особый архитектурный стиль, который отличал бы его страну от всех прочих стран… И потому, что император доверился поэту, возник архитектурный стиль, который уже несколько веков известен как «суданский»-он пережил всех императоров, все империи.

Будь я поэтом, я написал бы о Андалу эс-Сахели поэму. Но я исследователь и задаюсь совсем другой задачей — стремлюсь понять, как мог возникнуть в средневековой Африке, в четырнадцатом веке стиль, который я бы назвал «устремленным к небу», хотя это и не абсолютно точное выражение. Я не могу решить этого вопроса, — проще всего тут сослаться на поэтические вольности, — но мечеть в Дженне, созданная по проекту бродячего поэта Андалу эс-Сахели, открыла мне глаза на эпоху, о которой я размышлял последние месяцы.

Вообще, чем дольше живешь, тем чаще убеждаешься, что большие явления никогда не бывают случайными. И теперь я убежден, что есть прямая связь между помыслами поэта Андалу эс-Сахели и астронома Умара Тоголо, составителя удивительно точных астрономических таблиц, сопоставимых, как утверждают специалисты, только со знаменитыми таблицами Тихо Браге… Все они стремились к небу. И не как фанатики-мусульмане-в том-то и дело! Я уверен, что Умар Тоголо вел свои визуальные наблюдения за движением звезд с крыши мечети, украшенной ракетами Андалу эс-Сахели (они используются как минареты, и каждое утро муэдзины выкрикивают сквозь узкие прорези призывы к молитвам).

И поэт, и астроном были братьями по духу. Но не только они. Умару Тоголо принадлежали, помимо таблиц, и крамольные теоретические исследования, которые сделали его близким Джордано Бруно…

Вот видите, как просто назвалось то имя, которое все связывает и все объясняет…

В 1591 году величайший итальянский ученый и гуманист Бруно, вынужденный жить вдали от родины, получил из Венеции, от некоего патриция Мочениго, приглашение на должность учителя философии и мнемоники (так называлась тогда «наука» запоминать).

Бруно принял приглашение-принял потому, что истосковался по родине, по Италии, потому, что Мочениго гарантировал ему полную личную безопасность, потому, наконец, что Венеция-и об этом я уже писал-по тем временам могла считаться вольным городом…

Чем это кончилось-известно всему миру. Но в короткие свободные месяцы, прожитые в Венеции, Джордано Бруно успел встретиться с просвещенным путешественником, арабом ибн Амир Хаджибом и от него узнал о научных изысканиях негра из Дженне по имени Умар Тоголо,

По-видимому, Джордано Бруно был поражен совпадением их взглядов на мироздание. Они оба утверждали, что Земля вращается вокруг Солнца, а Солнце вокруг неизвестного центрального светила, они оба утверждали, что жизнь есть не только на Земле, но и на других планетах, которые во множестве встречаются во вселенной.

Иначе говоря, они были братьями по разуму, оба думали об одном и том же, и оба одинаково рисковали, потому что и христианство, и мусульманство одинаково свирепо преследовали свободомыслящих…

Для меня лично бесспорно, что ибн Амир Хаджиб был единомышленником Умара Тоголо и был единомышленником Джордано Бруно. Я даже допускаю — тут я отдаю дань своим специфическим интересам, — что, быть может, именно ему принадлежала идея создать символическую скульптурную группу, которую он же потом разделил: оставил Черного Мыслителя-Бруно и повез Белого-в Дженне, к Умару Тоголо.

…Очень трудно передать мне драматизм тех событий, о которых я обязан сейчас рассказать. Пожалуй, я просто перечислю их-пусть они говорят сами за себя.

Ибн Амир Хаджиб отплыл из Венеции в Марокко в 1592 году. Он плыл на родину с легким сердцем и просветленным умом. Он радовался предстоящему свиданию с Умаром Тоголо и, конечно, предвкушал долгие вечерние беседы со своим дженнейским другом, с его сподвижниками из числа живущих в городе астрономов, географов, историков… Ибн Амир Хаджиб знал-и, наверное, это не было ему безразличным, — что в беседах будут принимать участие молодые просвещенные дамы-и жены, и просто подруги ученых, — потому что, несмотря на мусульманское вероисповедание, женщины в суданских государствах пользуются полным равноправием, а отношения их с мужчинами естественны и свободны… Ибн Амир Хаджиб знал также, что — опять в нарушение буквы Корана — беседы ученых будут приправлены чашей пальмового вина, сдобрены веселой шуткой. Но — в меру. Но до того часа, пока не коснутся они главного, сокровенного, тех идей, что так поражают воображение современников и вызывают столь неприкрытую ненависть у духовенства.

Ибн Амир Хаджиб мог достаточно хорошо представить себе характер бесед и по той непоследней важности причине, что вез Умару Тоголо сочинения Джордано Бруно. Да, в его кожаных сумах хранились тщательно упрятанные сочинения Бруно «О причине, начале и едином», «О бесконечности вселенной и мирах», «Пир на пепле»… Долгими густозвездными ночами, когда лишь мерные шаги верблюдов да звон дум-дума — колокольца на последнем в караване верблюде — нарушали тишину, думал ибн Амир Хаджиб, что придется ему выступать переводчиком в доме своего африканского друга: Бруно писал почти все свои сочинения на незнакомом Умару Тоголо итальянском языке.

Ибн Амир Хаджиб так никогда и не узнал, что в том же 1592 году Джордано Бруно был предательски выдан инквизиции. В то время ибн Амир Хаджиба интересовало и волновало другое: прибыв в Марокко, он узнал, что несколько месяцев назад марокканский султан послал в глубь Африки войско, основное ядро которого образовали испанские ренегаты, принявшие мусульманство. Возглавлял войско некто Джудер-паша, тоже испанец, тоже перебежчик.

Марокканцы и раньше совершали грабительские набеги на страны, лежащие к югу от Сахары, захватывали оазисы, соляные копи, грабили города… Но теперь ходили слухи, что Джудер-паша не успокоится до тех пор, пока не доберется до источников суданского золота, а месторождения его находятся далеко на юге. Значит, марокканцам надо разгромить государство Сонгаи, надо сокрушить крупнейшие города Судана, и только тогда откроется дорога к золоту… Ибн Амир Хаджиб понимал, что задача эта-не из легких, что манса Сонгаи — человек не робкий и располагает регулярной армией. Но впервые в сторону Судана шло войско, оснащенное огнестрельным оружием, и в Марокко надеялись, что преимущество в вооружении окажется решающим.