— Что будем делать дальше? — спросил Березкин, глядя на Брагинцева.

— Не знаю, — ответил тот. — Думаю, что со временем мне удастся сформулировать дополнительные вопросы. А пока — все как будто.

Березкин, подойдя к хроноскопу, долго стоял перед ним, о чем-то размышляя. Потом, ничего не говоря нам, он дал хроноскопу задание, и на экране замелькали какие-то непонятные значки… Березкину пришлось повторить и уточнить задание, и тогда значки выстроились в ряд, и мы узнали ту самую надпись на картули эна, которую видели на всех трех сосудах… Надпись действительно была той же самой и в то же время чем-то отличалась от каждой из трех.

— Хроноскоп убрал искажения, допущенные мастерами, и создал осредненный вариант, близкий, по-моему, к подлинной рукописной строке, — сказал Березкин.

— Не понимаю, для чего тебе это понадобилось.

— Хочется что-нибудь узнать о Хачапуридзе.

— По почерку?

— Не беспокойся, я читал в Большой Советской Энциклопедии, что графология — лженаучная теория, — усмехнулся Березкин. — Но состояние человека, какие-то доминирующие черты его характера хроноскоп же определял. Вспомни «Долину Четырех Крестов».

Мы с Березкиным, поначалу незаметно для самих себя, стали различать эпизоды хроноскопии по названиям моих очерков-отчетов, и теперь это уже вошло в привычку.

— Я ничего не отрицаю. Дерзай.

Березкин сформулировал задание, и тут произошел один из курьезов, которыми отнюдь не бедна наша практика: словно услышав слова Березкина о Долине Четырех Крестов, хроноскоп показал нам… Зальцмана. Экранированный Зальцман сделал несколько шагов, раскрыл тетрадь и, нервничая, словно кого-то опасаясь, сделал в ней запись.

Я тотчас сообразил, что хроноскоп выбрал в своей «памяти» эпизод у поварни, когда Зальцман прятал дневник начальника экспедиции. Но с чего бы вдруг?

— Уж не твои ли это штучки? — спросил я Березкина.

— Ничего не понимаю, — ответил тот. — Я же не лунатик, я точно сформулировал задание!

Березкин выключил хроноскоп, выждал несколько минут и повторил задание.

Экран вспыхнул мгновенно, и… Зальцман, сделав несколько шагов, раскрыл тетрадь! А потом зеленые волны как бы стерли фигуру Зальцмана с экрана, и его место занял другой человек с жестким, почти жестоким лицом.

— Черкешин! — воскликнули мы в один голос и посмотрели друг на друга.

Березкин быстро выключил хроноскоп.

— Ничего подобного никогда не было, — удивленно сказал он. — Это мне не нравится.

— Всплывают, как в человеческом мозгу, воспоминания, что ли? — неуверенно спросил я.

— Хроноскоп в миллион раз дисциплинированней, чем мозг. Был, во всяком случае.

Березкин повернулся к Брагинцеву, но тот, угадав, что мой друг собирается извиниться перед ним за неожиданно прерванную хроноскопию, опередил его.

— Все понимаю, — сказал он. — Хроноскопом нельзя рисковать. Очень досадно, что из-за моей вазы аппарат вышел из строя.

— Вовсе не нужно казниться, — возразил Березкин. — Ваза — несложный объект для хроноскопии. Придется отрегулировать приборы. Это — наши будни. Но хроноскопия, к сожалению, отложится на неопределенное время.

— Значит, вазу можно забрать? — спросил Брагинцев.

— Да, лучше мы возьмем ее еще раз, если потребуется дополнительный анализ.

Брагинцев взял вазу и поискал глазами бумагу, в которую она была завернута.

— Кажется, я ухитрился разорвать бумагу, — сказал он.

— Сложно, но выход из положения можно найти, — улыбнулся я, подавая Брагинцеву лист чистой плотной бумаги.

— Кстати, где же Петя? — оглядывая рабочий кабинет, спросил Березкин, словно только теперь заметивший, что нет нашего глубокоуважаемого философа.

— Петя твердо решил найти клад, — почему-то грустно усмехнулся Брагинцев. — И поэтому он отправился на вокзал брать билет на Тбилиси. В Тбилиси он нанесет визит Месхишвили, дабы выпытать у того все о Хачапуридзе…

— Хачапуридзе! Много мы о нем сегодня узнали! А ваш ученик целеустремленный юноша, — думая уже о чем-то своем, равнодушно сказал Березкин.

Когда Брагинцев ушел, я спросил Березкина, заметил ли он инвентарный номер на вазе.

Березкин, хотя он и был погружен в свои раздумья, тотчас откликнулся:

— Конечно. МС-316/98. Должен тебе признаться, что ваза меня заинтересовала. Не нравится мне история, которая с ней произошла,

— Мне тоже не нравится. Да и торговый дом Хачапуридзе почему-то не вызывает почтения.

Березкин подошел к хроноскопу, постоял перед ним, но потом решительно заявил:

— Прибором займусь завтра. На свежую голову. Сегодня не могу.

в которой Березкин проводит в мое отсутствие тщательную проверку хроноскопа и убеждается в его исправности; некоторые контрольные сеансы хроноскопии, как выяснилось, заслуживают того, чтобы о них было специально рассказано

На следующий день Березкин, с обычной его прямотой, сказал мне по телефону, что мое присутствие в институте вовсе не обязательно.

— Пока я сам во всем не разберусь, ты мне только мешать будешь, — заявил он. — Кстати, я же знаю, что у тебя накопилось множество всяких дел.

Незавершенных дел действительно накопилось много, и я решил воспользоваться вынужденной паузой в расследовании. Хроноскопия невольно «теснила» некоторые иные мои интересы и симпатии, но отнюдь не сводила их к нулю. Систематичность в работе, выработанная с годами, позволяла мне продолжать литературную деятельность, писать статьи и книги по теории естествознания; лишь от длительных экспедиционных поездок пришлось отказаться (их заменили частые выезды с хроноскопом).

Короче говоря, у меня имелись основания ценить выпадающие на мою долю свободные дни и недели. Теперь же, благо работоспособность моя восстановилась, я надеялся провести их в высшей степени плодотворно.

Отключив телефон и запершись на несколько дней дома, я дописал статью для «Известий Всесоюзного географического общества», набросал несколько заметок для популярных изданий, прочитал корректуру своей книги, а затем отбыл в Ленинград, где отлично поработал в библиотеке Географического общества.

Вернувшись в Москву, я узнал, что Березкин уже несколько раз звонил и просил заехать к нему безотлагательно.

Я застал своего друга в настроении, которое не назвал бы безоблачным. Он сам признался в этом и добавил:

— Ничего не могу тебе объяснить. То ли немножко устал, то ли неопределенность раздражает. Да, скорее всего неопределенность. Такое ощущение, что забрались мы далеко, а толку — на грош. И кажется, что не выпутаться нам из всех этих историй. Я говорил тебе, что ваза меня заинтересовала. Но можно ли из нее еще что-нибудь выжать? Я не уверен. Если не появятся дополнительные материалы для хроноскопии — считай, что время потрачено зря.

Я знал, что моему другу подчас свойственны приступы пессимизма. Но обычно случалось так, что один из нас сдавал в тот момент, когда другой, как говорится, находился на подъеме. Поскольку я занимался совершенно иными делами, то раздумья о неудачах хроноскопии отнюдь не вымотали меня. Наоборот, я привез из Ленинграда изрядный запас бодрости, а как вести себя с захандрившим Березкиным, мне было отлично известно.

— Удалось тебе исправить хроноскоп? — спросил я.

— И тут ерунда какая-то, — сказал Березкин. — Провозился с хроноскопом несколько дней и убедился, что он в полной исправности.

— А пробовал ставить те же самые вопросы?

— Конечно. Вдоволь налюбовался и на Зальцмана, и на Черкешина.

— В таком порядке они и появились — сначала Зальцман, за ним — Черкешин?

— Случалось и наоборот. А какое это имеет значение? Я задумался — интуиция подсказывала мне, что даже такой мелочью не следует пренебрегать.

— Покажи-ка мне контрольные сеансы хроноскопии, — попросил я.

— А! Контрольные! — улыбнулся Березкин. — Знаешь, что я совершенно случайно открыл?