— Н-да, — сочувственно вздохнул Березкин. — Непонятная история.

— В том-то и дело, — тотчас откликнулся радист. — Я и подумал: может, хроноскоп ваш разберется?

Но хроноскоп при всех его достоинствах не мог претендовать на роль ученого-орнитолога.

— Жаль, — сказал радист. — Жаль. Зря побеспокоил, значит…

Он ушел от нас разочарованный, а мы, как это обычно бывает в таких случаях, почувствовали себя без вины виноватыми: и невозможно все на свете знать, и стыдно, когда чего-нибудь не знаешь…

— Почему все эти водоплавающие птицы осенью из Арктики бегут-понятно, — сказал Березкин. — Жрать им нечего, замерзает все. Но почему вообще эти перелеты существуют?

Специально этим вопросом я никогда раньше не занимался и лишь смутно припомнил, что возникновение миграций у птиц ученые связывают с ледниковым периодом: наступающие льды отогнали птиц на юг, а потом, когда льды растаяли, птицы вернулись на прежние гнездовья. Этот навык у них закрепился, перешел в привычку, и впоследствии птицы каждый год стали повторять путь, однажды совершенный их предками… Впрочем, известно немало и других гипотез, и, не будучи специалистом, я боюсь запутаться в них…

в которой археолог Дягилев рассказывает весьма любопытную историю о «земляных людях» и просит принять участие в работе экспедиции, совершившей неожиданное открытие

Дягилев, вместе со своим помощником, появился на следующий день после нашего доклада в клубе. Но прежде чем рассказывать о причинах его визита, я должен рассказать хотя бы в двух словах о докладе.

Дело в том, что после моего сообщения развернулись неожиданно жаркие прения. Спорили, конечно, не о результатах нашего расследования в прямом смысле слова, — спорили о Черкешине, о праве на суд над ним. Один категоричный товарищ яростно доказывал, что над Черкешиным устроили самосуд, что с человеком, имевшим заслуги перед экспедицией, не смели поступать так, как поступили с ним, не смели выгонять его из поварни и отлучать от экспедиции. А категоричному товарищу возражали-ему доказывали, что прошлые заслуги никого не избавляют от суда людского за совершенные преступления… Потом спросили наше мнение, а мы с Березкиным вдруг смутились-отвечали уклончиво, сбивчиво, хотя в душе я был на стороне тех, кто возражал категоричному товарищу.

Я могу объяснить, почему так получилось.

Во-первых, честно говоря, нам с Березкиным кажется, что мы не имеем права на роль судей в этакой конечной инстанции; мы можем высказать свое предположение, а люди пусть сами решают, кто виноват и кто не виноват… Во-вторых, самого меня в это время больше занимали последние дни трагической жизни Жильцова: он передавал дело, которому служил, в руки человека, которому не верил. Да, несмотря на их примирение, он все-таки не мог до конца поверить Черкешину, и обстоятельство это, надо полагать, не скрасило его последние часы. Жильцов понимал, что обязан скрыть от других свои сомнения, свою тревогу и, судя по дневникам участников экспедиции, он скрыл их от всех или почти от всех — тут уж мы вступаем в область догадок. Поведение Жильцова свидетельствует о силе духа, но свидетельствует и о его страданиях…

Вот о чем я думал. Но, конечно, мои объяснения не снимают с нас вины за нечеткое выступление в прениях, и потому мы с Березкиным пребывали в мрачности. И по той же причине нас не обрадовал приход Дягилева: мы решили, что именно доклад и прения побудили его прийти, и отнеслись к визиту настороженней, чем обычно.

Но Дягилев нас успокоил: он и его спутник только что прибыли в Анадырь и доклада нашего не слышали.

— Я приехал к вам с большой просьбой, — сказал Дягилев. — Не смогли бы вы принять участие в археологической экспедиции? Она работает в нескольких местах, а мой отряд… Видите ли, моему отряду посчастливилось сделать любопытнейшее открытие…

— Мы очень рады за вас, — ответил я. — Но мой друг Березкин-математик и изобретатель, а я-географ и писатель. К археологии никто из нас не имеет отношения.

— Хроноскоп! — воскликнул Дягилев. — Товарищ Вербинин, нам хроноскоп нужен! Если этот аппарат действительно творит чудеса, он так нам поможет!

— Никаких чудес он не творит, — возразил Березкин. — Обыкновенная электронная машина…

— И потом, — сказал я, — нас командировал на Чукотку президиум Академии наук. Срок командировки…

— Все уже согласовано! Президиум не возражает. Если б вы согласились! — Дягилев молитвенно сложил руки.

И Березкин и я в это время прикидывали все «за» и «против». Мы не сомневались, что отряд Дягилева сделал интересное открытие, но доводы «против» все-таки перетягивали. Сразу, без передышки браться за новое расследование нам не хотелось. Кроме того, Березкин намеревался внести кое-какие усовершенствования в хроноскоп и мечтал как можно быстрее приступить к работе.

Дягилев, внимательно следивший за выражением наших лиц, вовремя понял, что чаша весов склоняется не в его пользу.

— Выслушайте сначала меня. Вы ж ничего не знаете о «земляных людях»! — Он произнес это с нескрываемым сожалением в голосе: очевидно, все, кто ничего не знал о «земляных людях», казались ему несчастными, обойденными судьбой.

Дягилев был невелик ростом, рыжеват, одет в потертую телогрейку, в стоптанные сапоги, и, глядя на него, невольно хотелось улыбнуться. Но в то же время он вызывал симпатию, как все люди, живущие большой мечтой или большим делом.

— Мы с удовольствием выслушаем вас, — сказал я. — Но я хочу сразу же предупредить, что не всякое открытие может быть предметом хроноскопии. Лишь большим целям служит хроноскоп!

Я полагал, что мое предупреждение озадачит и смутит Дягилева, но он, к некоторому нашему удивлению, мгновенно успокоился.

— В таком случае вы сегодня же улетите с нами, — заявил он.

Мы не сказали в ответ ни слова. Мы решили сначала послушать.

А Березкин еще приглядывался к любопытной штуковине, которую крутил в руках спутник Дягилева — молодой человек с черной как смоль шкиперской бородкой, отпущенной, наверное, месяца два назад.

— Что это у вас? — довольно бесцеремонно спросил Березкин.

Я, кажется, не говорил, что у Березкина есть одна весьма примечательная особенность-он яростный коллекционер, но коллекционирует он только то, что так или иначе связано с бытом и культурой народов тех районов, в которых он работал. Вы думаете, мы выбросили тот шлем монгольского витязя, что послужил первопричиной разговора о хроноскопе?.. Ничего подобного! Березкин провез его во вьюке километров четыреста, а потом, уже с помощью более совершенных средств передвижения, доставил к себе домой. Шлем и сейчас красуется в коридоре его квартиры.

А теперь Березкин не сводил глаз со странного предмета, похожего на пузатую курительную трубку.

— Павлик у нас — этнограф, — ответил за бородатого молодого человека Дягилев. — Ему посчастливилось недавно приобрести довольно редкую ныне старую чукотскую трубку. Знаете, как ею пользовались?.. Отверстие в чубуке затыкалось пучком оленьей шерсти, а сверху насыпалась щепотка табаку. Пока табак выкуривался, оленья шерсть частично прогорала, частично сохранялась, пропитываясь никотином. Потом ее специальной костяной палочкой пропихивали внутрь, вот в этот самый резервуар. Когда резервуар переполнялся, внизу открывали клапаны-вот, посмотрите, — смесь табака и шерсти вытаскивали, и она использовалась как жевательная смесь…

— Если хотите, можете взять трубку себе, — к некоторому удивлению Дягилева, сказал Павлик. — Я постараюсь достать еще одну…

Березкин не заставил повторять предложение. Он немедленно забрал трубку, и у них с Павликом возник сугубо специальный разговор, касающийся роли одурманивающих веществ в истории различных цивилизаций и чуть ли ни в истории человечества вообще.

Тема эта, видимо, не заинтересовала Дягилева, и он повернулся ко мне.

— Значит, вы ничего не слышали о «земляных людях»? — еще раз переспросил он.