Будто после затяжного недомогания приходил в себя Скворцов и все не мог прийти. Кажется, нигде и ничего – в отдельности – не болело, а общее самочувствие: болен. Неужели из-за этих трех дней, в течение которых пробивались из окружения и шли лесами, болотами и торфяниками в условленный пункт сбора? Может быть. Никогда прежде отряд не был в таком критическом положении. Из окружения выбралось пока что значительно меньше половины личного состава. Потерян обоз, потеряно все имущество. По сути, отряд нужно создавать заново. Да были б кости, мясо нарастет. Но и косточки-то ноют, не переломаны ли? Нет, не переломаны, только ломят – к непогоде. За мутным, грязным оконцем – мутный, сотканный из тумана и дождя воздух, не разреженный, как в зиму, а отсыревший, вязкий. Скворцов покашливал перед вмазанным в глинобитную стену осколком зеркала, с осени засиженного мухами. Кости да кожа, зарос щетиной. Будет бриться. Щетина жесткая, черная. А в голове – седина, вот как. Не было ведь у него седины, невзирая ни на какие беды, а тут появилась. Возможно, не приглядывался? Оконце позванивало под напором ветра. На крыше хаты что-то хлопало, оторванное, в трубе завывало, словно домовой сховался. Домовые не угроза. Каратели и полицаи – угроза.
– Василек, горячей воды!
Вместо Василя чашку с кипятком, мыло и помазок ему подала хозяйка, в зеркальце ее отражение: морщинистая, седая, вот это седина, не то что у него. Он спросил:
– А где хлопчик?
– За картошкой пошел.
Он намыливал щеки по глаза, смотрелся в свои глаза и думал: «Спасибо тебе, хозяюшка, за все. За горячую воду, кров, картошку. За то, что рискуешь, приютив нас…» Она приютила, как и все в деревушке: везде партизан принимали, устраивали, как могли, жаль, что партизан было мало, в хатах еще было местечко. Подойдут? Выйдут из обложивших хатенки, глухо чернеющих лесов? Оттуда могут выйти и каратели и полицаи. Сейчас их нет. Сейчас есть приветливые, отзывчивые волыняки, принявшие партизан не оттого, что у нас оружие, а оттого, что за нами правда… Рука дернулась, бритва соскользнула, порезала щеку возле скулы: мешаясь с мыльной пеной, выступила кровь. Скворцов мокрой тряпочкой прижал порез, промокнул, а когда отнял, кровь не перестала выступать. Это его рана. До чего ж везучий, или, точнее, живучий! Изо всех передряг вышел невредимый, а ребят побило. В его группе погибло двое раненых, трое автоматчиков, Романа Стецько и Арцта ранило, к счастью, и того и другого легко. Арцт перевязался и Романа Стецько перевязал. Добрившись, заклеив порез, как пластырем, газетной полоской, Скворцов прихватил с собой Василя и отправился по хатам: как устроились хлопцы, как с питанием, как с настроением? Ну, касательно настроения: оно безысходностью не пахнет. Это крайне важно! И командир здесь – образец, пример для подражания, как всегда и всюду. Если даже скребет на душе, не подавай виду. Обход начни с бедняг раненых – их снесли в одну хату, на попечение Арцта и местных женщин. Хаты мокли под дождем, чернели потеками. Печной дым пластался над камышовыми крышами, палисадниками, рвался на части и, как заплатами, покрывал расквашенную ненастьем улочку. Грязь на ней была жирная, по щиколотку, казалось, вот-вот соступишь с невидимой тропы и угодишь в трясину, будто ты не на улице, а на болоте. Но болота остались позади. Впрочем, они и впереди, и справа, и слева. Куда ни пойдешь – можешь упереться в кромку топи. А в лесную кромку упиралась эта деревенька, куда должны стекаться выходящие из окружения группы; пока что вышло немного. К Волощаку с донесением послан Геннадий-военрук: сухорукому проще миновать немецкие и полицейские посты, что возьмешь с инвалида? Геннадий не пожелал уходить из отряда: буду хоть как приносить пользу. Да и куда ему уйти, партийцу! А пользу он принесет солидную, если благополучно доберется до Иосифа Герасимовича. Надо, чтоб Волощак получил достоверную информацию о судьбе отряда. Сумеет ли Геннадий вернуться обратно? А найдет ли отряд Лида? Участь связных неизменно рисковая… Лес шумел, раскачиваемый ветром; студеный, он выжимал слезу. Когда плакал Скворцов по-настоящему? Вообще-то давненько не было такого. Но, может, было, да он запамятовал? Как будто слабеет, сдает память. И это непонятно. Это у стариков так: четко помнят прошлое и забывают бывшее недавно. Да какой же он старик? Хотя по временам и ощущает себя таковым.
На порожке они очистили сапоги от налипшей грязи, обтерли соломой, набросанной ворохом возле крыльца. Арцт – в застиранном белом халате поверх телогрейки и с забинтованной кистью – заставил их в сенях снять шапки и полушубки, проводил в горницу, где кровать к кровати. Василь остался стоять у двери, Скворцов поздоровался со всеми сразу и стал затем переходить от раненого к раненому, снова и тише здороваясь и расспрашивая, как самочувствие, как лечение и тому подобное в этом же духе. Он всматривался в обескровленные, обострившиеся черты, и мысли его двоились. Думал об этих ребятах, своих партизанах, а видел своих пограничников, лежавших на проросшем картофеле в овощехранилище двадцать третьего или двадцать четвертого июня, когда они отошли ко второй линии обороны. Тогда он ничем не мог помочь страдающим, гибнущим пограничникам, да и сейчас мало чем поможет израненным партизанам (трое из них были ранены вторично, когда их тащили на носилках по болотам). Одна из просьб к Волощаку: эвакуировать раненых к нему в отряд, оттуда, самых тяжелых, самолетом на Большую землю. И еще он подумал об Арцте – дышит в затылок, готовый пояснить, если Скворцов потребует. Так вот: этот немец служит партизанам, а украинские националисты служат фашистам, наши отъявленные враги. И все эти трое суток, когда без сна и отдыха пробирались по кустам, утопали в болотах, обстреливаемые со всех сторон из пулеметов и минометов, травимые овчарками, немец вел себя безукоризненно. Сначала Скворцов поглядывал за ним, потоки попросту забыл, не до того было: кидались с простреливаемого насквозь пятачка на пятачок, чтобы вновь посыпались пули и осколки. Но вышли из окружения, оторвались от преследователей, дотопали до этой деревеньки и теперь зализываем раны. И Арцт опять активно помогает партизанам. Скворцов переходил от кровати к кровати, пожимал вялые, бессильные, потные пальцы, молвил утешающие слова, обещая: вывезем на Большую землю. Ему верили, и он сам поверил: вывезет. Ибо его наиглавнейший должок – раненым. Прежде позаботиться о них, затем уж остальное-прочее. Им лучшие продукты, которыми ссужают сельчане, молоко все надо отдавать раненым. Кур и яйца тоже, их мало. Попросить бы у хозяев сметаны, раненым не откажут… В дверях голос, заставивший его вздрогнуть:
