Смолкли разговоры и на других лодках — на двух из Емельяновой бригады, трех из Ермолаевой и одной, в которой был Косма, — едва колыхавшихся на сразу утихших волнах. Рыбаки поднимались с банок и, стоя, вглядывались вдаль.

Ветер совсем спал. Море дышало лишь мертвой зыбью. Ставшая свинцово-серой вода, тревожно, словно собираясь закипеть, хлюпала под бортом, расходилась мелкой волной. В воздухе стоял белый туман, сквозь который кое-где еще проглядывало голубое небо. Но таких прогалин становилось все меньше. Быстро темнело. Это не были настоящие сумерки, а какой-то удручающий серый полусвет. К тому же в сумерки никогда не бывает так жарко, а теперь над морем вдруг повис удушливый зной, заставлявший рыбаков то и дело утирать градом ливший с них пот.

— Когда же, черт, это сделалось? — ворчал Емельян. — Скверная штука…

Он принялся приводить лодку в порядок, прибирать, опоражнивать посуду. Косма, стоя, старался разглядеть что-то, что находилось за дрожащей, белой пеленой тумана.

— Все равно ничего не увидишь, сколько ни смотри… — сказал, взглянув на него, Ермолай. — Он сейчас миль за двадцать отсюда, не ближе.

Косма, пожав плечами, сел на банку:

— Что нам делать? Стоять на месте и ждать — другого не придумаешь. А вы что? Рыбу ловить собираетесь?

Где-то — трудно было разобрать с какой стороны — погромыхивал далекий гром. Косме никто не ответил. Рыбаки принялись крепить рули, мостки, прибирать снасти. Работали молча и сосредоточенно. Поверхность моря становилась все глаже, все маслянистее, оно дышало теперь широкой, ленивой зыбью. Ближе к лодкам вода казалась мертвенно синей, с зелеными, как медянка, пятнами.

— Ты как думаешь, Косма, — спросил Адам, — ребята твои, которые вперед ушли, одни справятся?

Он говорил, чтобы как-нибудь отделаться от осаждавших его воспоминаний. Но его голос прозвучал так, словно все это происходило во сне, во время одного из тех иногда снившихся ему снов, когда он снова видел себя в душно-туманный день в предательски изменчивом, безжалостном море. Да, нынешний день был точь-в-точь таким же, как тот, памятный. Обстановка, люди были, конечно, другими, но над ним тогда было то же молочно-белое небо, а вокруг — то же дрожащее, с металлическими отсветами и ядовито-зелеными пятнами море. И теплый, парной, удушливо-тяжелый воздух был тот же.

Косма посмотрел на едва обозначавшиеся за горизонтом две черные полоски: это были лодки его бригады на месте лова.

— Должны справиться — ребята толковые, — пробормотал он. — Увидим, какой будет шторм…

— Какой будет, такой и будет, — сказал Емельян. — Отправляйся лучше к себе в лодку… Ты тоже, Ермолай, ступай на свое место. Без вас тут свободней.

— А море паршивое… — прибавил он, усаживаясь на банку и опуская голову на грудь. — Через какой-нибудь час, а то и меньше таких делов наделает…

Где-то, очень далеко, но уже в другой части небосклона, глухо проворчал гром. Горизонт в той стороне медленно заволакивался темной тучей.

— Смотрите! Море-то будто дымится! — воскликнул Андрей.

— Может, минует? — спокойно заметил Адам.

— Может, и минует, — откликнулся Емельян и прибавил с невеселой улыбкой, — а вернее, что нет…

— Что, знать отвык от опасностей, с тех пор как у нас есть «Октябрьская звезда»? — сказал Адам с такой же улыбкой.

— Верно! — согласился Емельян. — Вот уже несколько лет, как рыбаки своей шкурой больше не рискуют… Айда, Ермолай, отправляйся! И вы тоже, молодцы! По местам!

Ермолай встал, намереваясь ухватиться за конец, которым его лодка была счалена с Емельяновой, и с тревогой поглядел на небо: тяжелый, теплый, молочно-белый туман висел над самой водой.

— Батюшки-светы! — пробормотал он, утирая пот со лба. — А ты, Андрей, чего молчишь? Ругаться и то позабыл?

Раскат грома, уже более громкий, чем первые два, прокатился по горизонту.

— Я, дядя Ермолай, это бросил… — мрачно и несколько смущенно проговорил парень.

Ермолай положил ему на голову свою тяжелую руку:

— Давно бы так, парень… Только я тебя потом спрошу, как ты слово сдержал, так и знай!

Андрей посмотрел на своего бывшего старшину глазами, в которых ясно можно было прочесть: «Если ты, дядя Ермолай, думаешь о том, что будет «потом», то, значит, все в порядке и бояться нечего». Адам заметил его взгляд и понял, что Ермолай сказал это нарочно, чтобы ободрить паренька.

«Белое, давящее небо, свинцовое море, жара и гром… далекий гром… — все, как тогда», — думал Адам, чувствуя, что дышать становится все труднее и труднее.

Он казался спокойнее всех, но на самом деле прежний страх подкрался к нему, и он старался теперь отделаться от его власти, от власти тогдашних ощущений. Ему стало стыдно за свое малодушие и он решил никогда никому об этом не говорить.

Неподвижный воздух вдруг оживился. Все насторожились: нет, просто легкий ветерок. Подул и замер. Глухо загрохотал гром. Тучи над ними были уже не белые, а темные, море приобрело необычный и не предвещавший ничего доброго сине-черный оттенок.

Косма прыгнул в свою лодку. Ермолай последовал его примеру.

— Ну и чертово же море, туды его!.. — громко выругался Андрей. — За один час словно рехнулось! Что же это такое!

— А у нас будто уговор был? — сказал Адам.

— Больше не буду. В последний раз с языка сорвалось, а все из-за моря, паршивое, такое-сякое…

Адам покачал головой:

— Хорошо. Пусть хоть море из тебя человека сделает. Если сам постараться не хочешь…

— Плевать я на него хотел! — вызывающе ответил Андрей и занес весла, красивым, сильным движением откинувшись назад.

Адам его не слышал. Он спокойно ждал и точно сквозь сон видел, как Емельян влезал на банку, как вглядывался в горизонт, как потом слез; слышал, как он бормотал:

— Если не будет противного ветра, то «мамаша» должна придти сюда самое позднее через три часа. А если ветер будет противный, то, конечно, до вечера ее ждать нельзя… Если шторм не очень сильный, то он же нас к ней и подгонит — сократит ей путь. Ну, а при большой волне, лучше постоим на якоре… Верно, Адам?

Но Адам был глубоко погружен в свои мысли. Пора было покончить с этим страхом. Одно время он совсем про него забыл, не подозревая, что он все еще живет где-то в глубине его сердца. Адам тогда был очень молод — совсем еще мальчишка, и тогдашние переживания оставили в нем глубокий след.

— Верно, Адам? — повторил Емельян.

— Что верно?

— То, что я говорю.

Емельян снова объяснил то, что, по его мнению, нужно было делать в их положении. Адам внимательно слушал.

— А что, если шторм ударит с севера? Ведь тогда нас, пожалуй, отнесет от «мамаши»…

— Конечно, — согласился Емельян. — Это будет хуже…

Он посмотрел на небо, потом на Адама. Тот пожал плечами:

— Так и есть — с севера… Ничего… как нибудь справимся. Ведь не тысячу же лет будет буря.

Емельян промолчал.

«Ему тоже не впервые», — подумал Адам.

Емельян хорошо знал, что такое шторм. Знал, что он длится тысячу лет — целую вечность. Целая вечность ужаса заключается в каждом мгновении этой отчаянной борьбы за то, чтобы не задохнуться под диким напором бушующих волн. Тысячу лет длится шторм и, уходя, часто оставляет лишь холодные трупы с песком во рту и ушах, трупы, которые лениво ворочает и лижет волна на песчаной отмели. Легко может статься, что одним из этих трупов будет как раз Адам Жора, который до сих пор выходил цел и невредим из стольких передряг, Адам Жора, который думал, что он на пороге счастья… И вдруг теперь этот самый Адам Жора, бывший инструктор констанцского областного комитета партии, ничком, с песком во рту, будет плавать в мелкой воде у берега…

Адам крепко стиснул зубы и еще раз окинул взглядом зловеще-спокойное море.

Оно покачивалось и дремало, притворяясь, что улыбается сквозь дрему, расстилаясь мягкими, длинными, ленивыми, гладкими волнами. Где-то за горизонтом сердито и грозно громыхал гром.

Среди остальных лодок царило немалое волнение. Они расходились и отдавали якоря, к канатам которых прикреплялись на всякий случай связки досок. Косма на своей лодке подошел поближе. Симион Данилов бросил якорь саженях в двухстах от Емельяна.