Потом он остановился. Подошел к столу и достал лист чистой бумаги. Он макнул перо в чернильницу и, стараясь не торопиться, аккуратно вывел:

«Его Превосходительству, Господину Ректору Императорского Казанского Университета... Прошение...»

Он задержал перо, подбирая слова для прошения. Ему хотелось написать дерзко, вызывающе, не стесняясь в выражениях. Но потом он решил, что это будет мальчишеством. Он иронически улыбнулся и, макнув высохшее перо, стал писать: «Не признавая возможным продолжать мое образование в Университете при настоящих условиях университетской жизни, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство сделать надлежащее распоряжение об изъятии меня из числа студентов Императорского Казанского Университета».

Володя быстро пробежал глазами исписанный листок и остался доволен, решив, что ректор будет глубоко задет его иронией.

Он не знал, что за несколько часов до того, как он принялся писать свое ироническое прошение, в университете уже были «сделаны надлежащие распоряжения об изъятии его из числа студентов Императорского Казанского Университета».

Его арестовали ночью.

Еще горела керосиновая лампа, еще звучали шаги, а постель не была разобрана.

Зазвенел колокольчик над дверью. На пороге появился заснеженный пристав в башлыке. Пристав долго смотрел на Володю и все не верил, что он Владимир Ульянов. И дважды переспросил:

— Так вы и есть Владимир Ульянов?

Володя кивал головой, а пристав качал головой:

— Такой молодой!

— Мне семнадцать лет, — твердо произнес Володя.

Он думал, что его ответ произведет на пристава внушительное впечатление. Но перед приставом по-прежнему стоял невысокий юноша с золотым нежным пушком над губой, со светло-коричневыми глазами.

Пристав разглядывал Володю, а Володя смотрел на пристава. Он увидел, что у этого грузного пожилого человека добрые глаза. И усталое лицо. И пристав хмурится, старается напустить на себя строгую важность.

Володя не заметил, как появилась мама. Она бесшумно вошла в прихожую, и по ее глазам Володя понял, что она не спала, и у нее такой вид, словно она заранее знала, что за Володей придут.

Она спросила пристава:

— Можно собрать его?

— Извольте, — ответил пристав, и тут же, словно желая смягчить свое казенное слово, добавил: — Вы не торопитесь, я обожду.

Мама быстро ушла в комнату. Она не сказала сыну ни слова, как будто все было уже обговорено заранее. Володя поразился маминой выдержке и гордости, которая проявлялась в этой выдержке.

Когда они прощались, пристав сказал:

— Я подожду на лестнице.

Странный какой-то пристав. Как его еще держат в полицейском управлении! Вышел и затворил за собой дверь.

— Володя, — спросила мама, — что ты сделал?

Мама смотрела ему в глаза тем строгим, требовательным взглядом, который не допускал лжи.

— Я сделал то, что и все, — ответил Володя, — я был на сходке. А потом я вернул студенческий билет.

Мама ничего не сказала ему. Она долго смотрела на него, словно старалась запомнить его лицо в эту трудную минуту.

Мать, самый близкий человек, порой не замечает огромных перемен, которые происходят в сыне. На нее как бы находит ослепление, и, верная своему многолетнему представлению о сыне, она продолжает видеть его таким, каким он был ей особенно дорог. У Марии Александровны не было этого ослепления. Она замечала, как на смену одному Володе приходит другой, новый. И она принимала этого нового, старалась понять его и найти с ним общий язык.

Володя почувствовал во взгляде матери что-то незнакомое — скорбное и прощающее. И он вдруг подумал: «Наверное, так она смотрела на Сашу...»

Глухо зазвенела связка ключей. Дверь тяжело сдвинулась с места и отворилась с надсадным ржавым скрипом. Володя очутился в одиночной камере казанского кремля.

На Володе — серый арестантский халат. Халат велик ему: полы волочатся по земле, а рукава длинны, и их тут же приходится загнуть. В тюрьме не оказалось халатов для семнадцатилетних. Вот и пришлось довольствоваться этим. Халат тяжелый, а не греет. Вероятно, десятки людей, которые до Володи надевали его на плечи, разобрали все запасы тепла.

«Как Саша», — думал Володя, стараясь посмотреть на себя со стороны.

Он запахнул тяжелую суконную полу и принялся обследовать свой новый дом. Он потрогал койку, попытался сдвинуть с места табуретку. Но в камере все оказалось приделанным намертво. Железная койка четырьмя ножками ввинчена в пол. И табуретка тоже застыла на месте. Маленький железный стол растет из стены. Все неподвижно. И ты тоже врастешь в этот каменный тюремный пол, если не будешь двигаться.

Горит тусклый свет. Володя ходит от стены к стене. Пять шагов туда, пять шагов обратно. Надо двигаться, надо ходить. Если остановишься, ноги врастут в пол, как ножки железной табуретки. Надо двигаться, и тогда холодный, покрытый мелкими каплями камень камеры не раздавит тебя!

В углу камеры оказался умывальник. Из него капала вода. Капля за каплей. Капля за каплей. Это было единственное, что двигалось, отсчитывало время. И Володя обрадовался этому слабому источнику движения.

Движение. Движение. Движение.

«А они, видимо, боятся меня, раз нарядили в арестантский халат, оградили тяжелыми каменными стенами и повесили на дверях большой замок!» — подумал Володя. И что-то озорное затеплилось в его глазах от этой дерзкой мысли.

Он шагал по камере, а капли воды в умывальнике отсчитывали его шаги. И Володе казалось, что он не топчется на месте, а движется вперед. Все вперед!

Красное морозное солнце светило над древней крепостью. Угловые башни и стены, чугунные прутья бойниц и ворота были покрыты сверкающим инеем. Но сейчас зимняя красота этого древнего сооружения никого не волновала. Для молодых людей, стоящих у ворот, кремль был тюрьмой, застенком, где томились их товарищи.

В воротах, преграждая путь студентам, стоял пристав. Заложив руки за спину, расставив толстые ноги в штанах с лампасами, он уставился тупым взглядом в толпу. А из толпы летели выкрики:

— Мы требуем свидания с арестованными!

— Не имеете права отказывать в свидании!

— У меня здесь брат.

— Молодцы студенты!

Но все эти выкрики отлетали от пристава, как горох от стены. Своим тупым безучастием он еще сильней подогревал толпу.

Немного в стороне, на пригорке, стояли Андрей Поденщиков и Даша. Глаза девушки возбужденно горели. Она все время закусывали губу, чтобы сдержать себя. Ей не терпелось сделать что-то из ряда вон выходящее.

— Я сейчас подойду к приставу и плюну ему в лицо, — говорила она Андрею.

И спокойный, рассудительный Андрей увещевал ее:

— Зачем же так. Разве это поможет?

— Это протест! — стояла на своем Даша. — Как вы думаете, где сейчас Володя? В этой башне? Или в крайнем каземате?

— Не знаю, — отвечал ее спутник.

— А если крикнуть, он услышит?

И Даша, вобрав побольше воздуха, крикнула:

— Володя!.. Володя!..

Каменная лестница. Узкий проход. Темная галерея. Эти мрачные интерьеры огромной крепости-тюрьмы не пропускают ни света, ни звука, ни красок. И голосу Даши не пробиться сквозь эти каменные лабиринты. И он замирает, затухает, как слабая свеча...

День или ночь? Кружит ли обжигающая лицо казанская вьюга или теплой волной неожиданно нахлынула оттепель? Как узнать, что происходит в мире, если сюда, в каземат под крепостью, не проходят лучи солнца и звезд, не проникают звуки, не пробивается жизнь.

А может быть, там, на воле, произошла страшная катастрофа. Погасла жизнь. Остановились реки. Здания рухнули, превратились в развалины и погребены под серым пеплом, как Помпея. И только ты один, заживо замурованный, чудом остался жив.

В камере полная неподвижность. И только вода в умывальнике подает слабые сигналы: жизнь не остановилась... жизнь не остановилась... жизнь не остановилась.