- Подожди, подожди. — Володя взял Старикова за рукав, словно тот собирался убежать. — Ты считаешь, что протест надо скрывать?
Стариков молчал. Володя обвел глазами студентов и твердо сказал:
- Неправильное суждение в мыслях своих иметь изволите! Выходит, что протест надо носить в кармане, а то кто-нибудь его может заметить?
- Оставь! — отмахнулся Стариков. — Ты говоришь громкие слова. Вот профессор Щапов со своим протестом очутился в Сибири и погиб там.
- Ах, вот как! — произнес Володя. — Послушай, а что ты думаешь делать со своим протестом?
- Я буду растить его.
- А когда он вырастет, съешь его, как репку! — подхватил Володя, и вдруг все собравшиеся в физическом кабинете разразились смехом.
- Оставь свои шутки, Владимир, — сказал Стариков.
Глаза Володи стали холодными. Он сказал:
- А между прочим лекции Щапова продолжают открывать глаза молодежи на существующий порядок. Разве этого мало?
Последнее время Володя стал нетерпимым ко всяким колебаниям. И эта непримиримость отталкивала одних, других, наоборот, притягивала к нему. «Ульяновская кровь», — говорили о нем старшие и все внимательней прислушивались к его голосу.
Стариков, который был на четыре года старше и на голову выше Володи, сейчас почувствовал Володино превосходство. Он покраснел от досады и решил ударить товарища в самое уязвимое место.
- А между тем, — сказал он в тон Володе, — твой брат, Александр Ульянов, никому не мозолил глаза своим протестом, а взял бомбу...
- Стой!
Володя не дал ему договорить. Он вплотную подошел к Старикову и тихо сказал:
- Мой брат жестоко ошибся. Он был одиночкой-революционером. В этом его трагедия. А революционеров нужны тысячи, десятки тысяч! И они появятся!.. Давай листовку!
Володя с силой вырвал из рук Старикова листок и пошел прочь.
Володя идет по длинным университетским коридорам, твердо печатая шаги, не заботясь о священной тишине храма науки. Володе кажется, что это отдаются не щелчки его шагов, а гулко стучит гектограф.
Он прижимает к себе пачку свежеотпечатанных листовок. От них пахнет типографской краской. И этот запах, похожий на запах машины, превращает обычные листки бумаги в нечто куда более значительное и опасное. Нет, это не листки - это мины, сотни мин, которые по сигналу должны взорваться и потрясти тяжелые, незыблемые своды университета.
Звонит звонок. Он как бы зажигает бикфордовы шнуры мин - листовок. Теперь держись, казенный дом с гербовым орлом на груди!
Листовки, как белые птицы, мелькают в руках студентов. Они перелетают из рук в руки, машут белым крылом в коридоре, на лестницах, в курилке. Целая стая белых птиц, целая стая буревестников залетела в университет. И Володя с радостью наблюдал за дерзким полетом этой стаи.
Невысокий студент в очках достал листовку из кармана и положил на подоконник. И сразу на него навалились товарищи.
- Читай! Читай!
- «...Товарищи! Тяжким бременем лег новый университетский устав. Вас, питомцев дорогой «alma mater», вас, представителей молодой интеллигенции, он отдал во власть шпионской инспекции...»
- Правильно!
- Читай дальше!
Володя шел дальше. На лестнице толпилась другая группа студентов. В центре этого импровизированного круга стоял высокий светловолосый студент. В одной руке он держал листовку, другой размахивал в такт чтению:
- «...Наконец события 23, 24, 25 ноября текущего года в Москве, когда лилась кровь наших товарищей (2 студента были убиты), когда нагайки свистели над головами их, в этих событиях было нанесено позорное оскорбление всей русской интеллигентной молодежи...»
Как караульный начальник обходит посты, так Володя спешил от одной группы к другой, убеждаясь в действии белых бумажных буревестников.
Седьмая глава
Актовый зал Казанского Императорского университета заперт. Так закрывают ворота крепости в ожидании осады. Актовый зал заперт, как крепость. И его надо взять штурмом, как берут крепости.
Актовый зал — храм порядка. Страшного, железного порядка, который все убивает в человеке и делает его слепым, голодным рабом. В этом храме молятся богу — царю-самодержцу. В храме висит его портрет. Не портрет, а икона. Из золотой рамы смотрит высокомерный, откормленный человек с безжизненно-холодными глазами. Бог в мундире. Александр III.
Долой его порядок! Да здравствует беспорядок! Они называют это беспорядком, а мы называем это штурмом.
Актовый зал — маленькая Бастилия. И если ты решил стать революционером, спеши взять штурмом свою первую Бастилию, чего бы это тебе ни стоило.
Володя бежит по глухому, как ущелье, коридору. Куртка нараспашку, а прижатые к бокам локти выдаются за спиной короткими крыльями. Он бежит стремительно, словно наступает на пятки убегающему врагу. Грохочут десятки бегущих ног. Стены университета дрожат, как от землетрясения.
— Долой инспекцию!
— Постоим за правое дело!
Эти слова вырываются из общего гула, словно написанные огненными буквами.
В руках у студентов листки. И Володя тоже сжимает листок. Это прокламация. На ней растекшейся гектографической краской написан вопрос: «Неужели мы не выразим нашего протеста перед разыгравшейся во всю ширь реакцией?!» Этот вопрос подогревает студентов. Листовки превращены в маленькие боевые знамена. И Володя размахивает своим листком, как знаменем.
...В Москве казаки избивали студентов нагайками. В Москве пролилась студенческая кровь...
— Постоим за дело товарищества!
...Охотнорядцы били студентов по голове...
Володя бежит первым. Он чувствует, как в затылок ему дышат товарищи. Он слышит, как гремят их ботинки.
Да, мы топаем ногами, кричим во всю глотку и размахиваем руками вместо того, чтобы отдавать честь инспекторам. Вы называете это беспорядком? Мы называем это порядком. У нас с вами разные порядки. Мы мечтаем установить новый, справедливый порядок по всей России, а пока мы начали со своего дома, с большого казенного дома с белыми колоннами.
— Долой инспекцию!
Володя тоже кричит и размахивает руками. Сердце работает, как маленький горячий моторчик, приводящий в движение локти, плечи, тяжело дышащую грудь.
Да падет Бастилия!
Дверь актового зала не поддается. Это ворота крепости. Чтобы пробить их, нужен таран. Плечи превращаются, в таран. Володя хватается за бронзовую ручку и нажимает плечом на дверь, а набегающие студенты нажимают на Володю. Он оказывается впереди тарана. Он худой и невысокий, и все наваливаются на него так, что сейчас затрещат косточки. Только бы выдержать и не показать своей боли. На баррикаде страшнее. Там проливается кровь, и дым слепит глаза. Но раненые революционеры сквозь боль и дым видят врага и мушку своего оружия.
Володя кричит. Это не крик, это команда, которую волжские крючники подают сами себе, когда груз особенно тяжел и его приходится ворочать всей артелью.
— Раз-два — взяли!
Бастилия каменная, но и она не устояла под натиском людей. А здесь всего-навсего дубовая дверь. Володя потерял счет сильным толчкам. Ему трудно дышать. Но вместо того, чтобы крикнуть «Потише!», он кричит: «Посильней!».
— Раз-два — взяли!
Дверь с треском распахнулась. Студенты ворвались в актовый зал, и сразу им в лицо дохнул пустой холод. Из золоченой рамы на ворвавшихся студентов смотрел царь. Он словно вышел им навстречу, и его недобрые глаза гипнотизировали дерзких нарушителей его, царского, порядка. Но студенты словно не замечали его. Один из них вскочил на стул рядом с портретом императора и заслонил собою августейшую особу.
— Казанские студенты! — выкрикнул студент. — Неужели мы не встанем на защиту попранных прав наших университетов, неужели не выразим нашего протеста против разыгравшейся во всю ширь реакции?
И вдруг за спинами студентов послышался жесткий, словно сделанный из железа голос:
