Было 11 часов утра, когда журналисты собрались под оливами вблизи командного пункта. Я рассказывал им об общем ходе операции, их угощали различными напитками, среди которых был и хорошо приготовленный коктейль… В ходе нашей беседы с достаточной четкостью определялись эти две категории корреспондентов. Те, кто хотел получить информацию только для своих газет, вели себя спокойно, задавая обычные для корреспондентов вопросы; те же, кто приехал за разведывательной информацией, обращались с вопросами, которые вряд ли могли интересовать читателей, но выдавали специальный интерес к расположению наших войск на этом участке фронта, к перспективам, развитию плана операции и т. п.

Время шло, и те, кто охотился за чисто военными сведениями, стали проявлять все большее нетерпение. Их недовольство усилилось, когда сообщили, что подан обед. «Первым» это известие показалось приятным, а «вторые» стали напоминать, что министр обещал обеспечить им возможность осмотреть передовые позиции, войска и т. п. и что они здесь именно ради этого и находятся. Когда обед подходил к концу, я незаметно отдал приказ артиллерии на несколько минут открыть огонь по позициям противника. Часть орудий была расположена невдалеке от места, где мы обедали. Ответный огонь противника из пушек 88-миллиметрового калибра не заставил себя ждать, а именно этого я и добивался. Несколько снарядов упало вокруг нас. Корреспондентам я сказал, что противник нас обнаружил, и предложил перейти в укрытие. А когда обстрел прекратился, я дал понять, что им следует немедленно уехать. Корреспонденты, приехавшие за информацией для прессы, были рады этому, так как уже получили все сведения, интересные для читающей публики. Что же касается тех, кто преследовал иные цели, то они были просто взбешены, так как догадались, что я устроил комедию, помешавшую выполнению их «миссии».

Спустя три дня появился французский «журналист» с письмом от министра иностранных дел, в котором мне предлагалось показать гостю все, что он захотел бы увидеть. Это был молодой человек, превосходно говоривший по-испански. Его, четкие вопросы и выправка выдавали в нем военного. Он хотел осмотреть передовые позиции, расположение войск, систему обороны и т. п. Вблизи командного пункта в резерве находилась танковая рота, и я повел его туда. «Журналист» попросил у меня разрешения опробовать какой-нибудь танк. Сев в машину, он включил мотор и стал маневрировать. А когда «журналист» вышел из танка, я сказал, что считаю визит законченным и он может вернуться в Барселону. Ссылаясь на разрешение министра, «журналист» пытался протестовать, но все-таки убрался восвояси.

Когда война окончилась, французские власти предписали мне поселиться в городе Жьен (департамент Луаре). На следующий день после того, как я приехал туда с женой и дочерью, в мою комнату в отеле кто-то постучал. Открываю дверь — на пороге мой милейший «журналист» с Эбро, в форме капитана французской армии. Он официально предложил мне помощь. Я ответил, что нуждаюсь лишь в том, чтобы меня оставили в покое, и, не пригласив его войти, закрыл перед ним дверь.

Несколько слов я хочу сказать еще об одном иностранном корреспонденте, позиция которого вызвала много споров. Я имею в виду Эрнеста Хемингуэя.

С Хемингуэем я познакомился в дни сражения под Гвадалахарой. Он тоже принадлежал к числу тех, кто хотел увидеть все своими глазами, а если ему этого не разрешали, сердился, как ребенок, у которого отняли игрушку. Несколько раз Хемингуэй обижался на меня за то, что я не позволял ему отправиться на передовые позиции. Но потом его обиды проходили.

Спустя много лет после нашей войны я прочел его книгу «По ком звонит колокол». Она возмутила меня, но не очень удивила. Я не сомневаюсь, что Хемингуэй всегда, до самой своей смерти, принадлежал нашему делу. Но как объяснить тот факт, что он написал книгу, являющуюся грубой карикатурой на нашу войну, на героическую борьбу испанского народа и волонтеров свободы?

Я думаю, написал он это потому, что в тот момент не был способен создать другое. Несмотря на свой талант, он не смог постичь всей глубины борьбы испанского народа. Хемингуэй, как и многие другие, часто давал себя увлечь внешней стороной событий, мелкими фактами, поверхностными сторонами борьбы и не мог по-настоящему глубоко проникнуть в ее сущность, не понимал прежде всего того серьезного влияния, которое призвана была оказать эта героическая страница нашей истории на все развитие демократии в Испании. Не понимал он и истинного значения и будущих последствий участия в испанской войне волонтеров свободы.

С другой стороны, эта книга достаточно убедительно отражает некоторые особенности образа мыслей Хемингуэя, его горячий и злопамятный характер. В беседах с ним я замечал эти стороны его натуры, как и то, что он был страшно щепетилен и резко реагировал на любую мелочь, которую считал для себя оскорбительной. Эти его черты проявились уже в первый день нашего знакомства. В разговоре со мной он сказал: «За границей говорят, что вы не испанец, но я вижу, что это неправда». «Но это так и есть, — ответил я. — Я действительно не испанец». Узнав интересную для газеты подробность, он удивленно спросил, какой же я национальности. «Галисиец» — ответил я. Все рассмеялись, а он стал очень серьезен, явно задетый этой безобидной шуткой.

Я без удивления прочел те места в его книге, где говорится обо мне, — это был его маленький реванш за то, что я не показал ему всего, что он хотел увидеть. Я знал, что Хемингуэй не простит мне этого. Да он и сам не раз говорил об этом. Думаю, что отчасти особенности его характера, отчасти желание написать доходный в коммерческом отношении роман и привели к созданию книги, которая идет вразрез с его деятельностью и активной помощью испанской демократии. Эта книга в целом является оскорблением борьбы испанского народа и тех, кто помогал нам с оружием в руках, и в то же время она является изменой тем убеждениям в отношении нашей борьбы, которых придерживался Хемингуэй и которые он выражал не только во время войны, но и после нее во многих своих работах и другими средствами, в частности в прекрасном фильме, сделанном им совместно с большим кинематографистом Йорисом Ивенсом в 1937 году. Поэтому, несмотря на его книгу, я всегда храню к Хемингуэю самые сердечные чувства, рожденные в огне испанской войны, и знаю, что он до самой своей смерти питал такие же чувства ко мне.

В 1946 году бойцы батальона имени Линкольна пригласили меня в Нью-Йорк. В связи с этим Хемингуэй писал с Кубы нашему общему другу Мильтону Больффу, командиру батальона Линкольна:

«Дорогой Мильтон!

…Когда я получил твою телеграмму, в которой ты сообщаешь мне об организации вечера в честь Листера, я подумал, что это будет интересная встреча. Я рад и горд, что имя Листера не забыто, так как оно является символом сопротивления Испании фашизму, и, кроме того, он мой старый друг.

…Мне кажется, что получить для Листера визу невозможно. Если тебе не удалось получить ее для Тома Бинтрингея, то как ты ее получишь для Энрике? Когда ты сообщил мне, что он будет присутствовать на этом вечере, я подумал, что, возможно, он прибудет к вам иным путем…

Эрнест Хемингуэй

В заключение этой главы, я думаю, будет очень хорошо привести письмо великого испанца, каким был дон Антонио Мачадо. В отличие от интриганов и пораженцев, пребывавших в полном здравии в тылу и занимавшихся поисками наших недостатков, он, уже больной, написал письмо бойцам, сражавшимся на Эбро, вдохновляя их на борьбу.

«Солдатам V армейского корпуса.

Товарищи, с самым искренним волнением я шлю вам привет в окопы, вырытые в земле нашей родины, где вы защищаете целостность нашей территории и право нашего народа располагать своим будущим.