«Моя жизнь так ничтожна, так безобидна, что я в этом отношении уверен в протекции того, кто может оказать таковую…»

Русская колония увеличилась с приездом графа Кочубея[308], бывшего министра внутренних и иностранных дел, с женою, детьми, свитой, в общем, с девятью дорожными постелями. Затруднение разместить их всех и разговоры на этот счет были бесконечны. Он потерял пятерых детей, но столько же у него еще осталось. У нас, кроме того, гостят гг. Гурьевы[309], отец и сын, возвращающиеся из Неаполя и чувствующие себя настолько превосходными, по части знаний, над всеми другими дворянчиками, что в их присутствии нельзя даже говорить о дне и ночи.

Над всем этим можно бы смеяться, но что заставляет плакать от грусти, это сплетни между госпожами Хитрово, Луниными, матерью и дочкою, и княгиней Суворовой. Это превосходит все что Вы могли бы себе представить, и пьеса из девятнадцати действий была бы недостаточна, чтобы изобразить все это. Болтовня о мужчинах всех наций, должные утверждения, дерзости всякого рода — все это могло бы меня заставить бежать до самой Сицилии, если бы я узнал об этом другим путем, а не через г-жу д’Альбани, которая всегда все знает.

Флоренция, 13 января 1817 г.

…Сегодня Новый год по русскому стилю, и я, дорогой друг, хочу воспользоваться этим праздником для того, чтоб повторить те пожелания, которые я для Вас возобновляю каждый день. По поводу этого праздника я Вам расскажу наивный анекдот. На Рождестве графиня Апраксина почувствовала себя дурно: она легла в темной комнате при открытых дверях. И вот какой разговор она услышала между двумя русскими из ее свиты: «Вот что мне кружит голову — почему у нас Рождество на двенадцать дней позднее, чем у итальянцев!» — «Как ты глуп, что путешествуя так много, ставишь такие вопросы! Тебе следовало бы понять, что когда Господь родился в Палестине, курьеру, привезшему известие об этом папе в Рим, потребовалось потом двенадцать суток, чтобы доехать до Москвы и доложить о том царю! Обе церкви празднуют не день рождения, а день прибытия курьера, привезшего весть об этом». — «А, теперь я понимаю, и нет ничего проще». Эта история вызвала много смеха, но надо согласиться, что разные объяснения, которые нам дают по этому поводу историки, немногим лучше.

Флоренция, 25 марта 1817 г.

Госпожи Лунины, мои соседки, выехали в Рим после бесконечных неприятностей с прислугою — самою отвратительною, какую можно себе представить.

Горничная, непозволительная рожа, которой вдруг пришло в голову лечить свой ревматизм в России, берет тридцать луидоров, чтобы поехать туда морем, но возвращается через несколько дней, объявив, что она решила ехать сухим путем; другая горничная, собирающаяся рожать, утверждает, что она не может перенести дилижанса; немецкий камердинер, следуя примеру этих горничных, требует денег, чтобы совершить путешествие одному, и доводит дело до того, что вызывает этих беззащитных дам в суд. Наше посольство, под влиянием либеральных идей, принимает сторону прислуги и доводит дам до отчаяния. В конце концов, пришлось мне заняться этим делом. Дамы не явились, прислуге было отказано в иске и ей пришлось обратиться к милости своих господ. Дамы уехали довольные мною, находя, что я широко расплатился за их обеды.

Как только эта история кончилась, в один прекрасный день, рано утром, ко мне является генерал Хитрово, в страшно расстроенном виде, и приносит мне толстый пакет с придворною печатью. Я подумал, что он получил приказ посадить меня в лодку и потопить меня, до того его лицо было мрачно и до того я привык к большим катастрофам. Когда же я распечатал пакет и не нашел в нем ничего трагического, я полюбопытствовал узнать, откуда у него явилось это мелодраматическое выражение, и он сознался, что в том отчаянном положении, в котором находятся его дела, и в тот момент, когда он ожидал помощи, ставшей для него необходимой, он получил ошеломляющее известие о потере своего места; что это место совсем упраздняется, и что ему отказывают в какой-либо помощи; и, наконец, что немилость эта, по-видимому, решена бесповоротно, так как ему предлагают маленькую пенсию, но с условием, чтобы он остался жить в Тоскане. Я был удручен, так как я его сердечно люблю, и он для меня всегда был очень мил. Надо было проявить хладнокровие и осторожность, ибо вопрос шел о чести и о свободе. Мы решили соблюдать строжайшую тайну и тотчас же отправить секретаря в Рим, чтобы просить Италинского, которому было поручено на будущее время исполнять также обязанности поверенного в делах при тосканском Дворе, не предъявлять своих верительных грамот до тех пор, пока ему не дадут знать отсюда. Тем временем я собрал всех кредиторов у одного из здешних адвокатов, чтобы выяснить их претензии и доказать нашу добросовестность. Далее было решено, что г-жа Хитрово поедет в Петербург, чтобы отыскать какие-нибудь средства и предотвратить полное разорение; что хозяйство будет распущено и все будет продано; что необходимо нанять маленькую квартиру и выведать настроение Двора, дабы, в решительный момент, когда придется сделать роковое сообщение, публика могла говорить только о несчастии, постигшем посланника. Все удалось как нельзя лучше, и когда третьего дня было произнесено решительное слово, Двор и общество высказали еще больше участия, чем мог ожидать этот бедняга[310]. Для меня это было большое утешение…

Я чувствую себя теперь очень хорошо, но мое лечение было бы еще успешнее, если бы не приезд графа Маркова, который прибыл из Неаполя ко мне, как приезжают на свидание с невестой. Он стар, в опале, и я напоминаю ему хорошие времена. Указывая на нас обоих, он всем повторяет: «Вы видите двух старых служак бессмертной Екатерины». По утрам он приходил болтать, по вечерам — играл в карты, и его удавалось выпроводить не ранее как в два или в три часа утра. Наконец, он уехал в Париж, чтобы заготовить там приданное для своей дочери, довольно приятной, но болезненной барышни и чтобы сделать удовольствие г-же Гюс, своей старой любовнице. Счастливый путь![311]

Но я чувствую, что Вы с нетерпением ждали, чтобы я Вам сказал, что было в пакете, присланном мне от Двора. Но не сердитесь, если это будет длинная история. Надо Вам знать, что пробыв несколько недель во Флоренции, я не мог равнодушно смотреть на обоих внуков великого Суворова, предоставленных на улицах и в конюшнях самим себе и нуждающихся нередко во всем необходимом, благодаря тому, что их мать думала только о любовных приключениях и собиралась родит в третий раз, уже после смерти мужа. Дети были такие милые, особенно старший сын[312], что такое поведение матери должно было вызвать возмущение, и что их дед и бабушка Нарышкины мне ради этого опротивели; наконец, я принял довольно странное решение, будучи как всегда, убежден, что хороший, сам по себе, поступок и прямой путь всегда ведут к цели того, кто не дает себя сбить с толку. Я поэтому решился написать государю и просить его, чтобы он доверил мне этих двух детей с небольшой долей пенсии, которая была им назначена, после того как их сумасшедший отец, растратив огромное состояние их деда, имел несчастие утонуть в Рымнике. Я до отсылки письма не говорил об этом никому, из опасения, что мне могли бы помешать, и хорошо сделал, ибо все подняли по этому поводу крик. Нарышкины, которых я предупредил в исполнении самой священной связанности, были вне себя от бешенства; генерал Хитрово, бывший фаворит, говорит, что император терпеть не может людей, которые, как я, в известных случаях разыгрывают из себя Сюлли; княгиня-мать пришла ко мне, упрекая меня со слезами на глазах в непоследовательности моего поведения, — но я не отвечал ни на что и выжидал, чтобы над этими детьми свершилось Божье милосердие.