Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Я стоял за Меттернихом во время знаменитой сцены, происшедшей в Сен-Клу в 1808 г., и я не был им доволен, хотя он тогда говорил очень хорошо; но надо было говорить громче или заставить молчать Бонапарта, который громким и отчетливым голосом изрыгал потоки ругательств по адресу австрийского императора, но было ясно, что они относились ко всей Европе. Посол отвечал правильно, но по привычке, или из чувства почтения, так тихо, что на два шага нельзя было его расслышать. А поэтому публика видела в этой, единственной в своем роде, сцене только деспота, который бранит своего раба, затруднявшего сказать что-либо в свое оправдание. Как только эта сцена кончилась, шпионы, увешанные орденами, стали шпырять по всему собранию, чтобы собрать мнения присутствующих. Один из них, наиболее настойчивый, зная мою откровенность, подошел ко мне и стал, под предлогом участия к Меттерниху, высказывать свое сожаление по поводу ужасного положения, в котором он очутился во время этой сцены. Большое число лиц, окружавших нас, не помешало мне ответить, что г. Меттерних вел себя очень нехорошо, что ему за это досталось по заслугам и что, несмотря на почтение, которое я питаю к монархам, я бы не дал себя таким образом в обиду. «А что же вы бы сделали?» — спросил он. — «Я заставил бы императора вдуматься в свое достоинство и обратился бы к нему так громко, чтобы меня можно было слышать на самом конце галереи, со следующими словами: «Ваше Величество, так как мой августейший государь не уполномочил меня говорить о подобных вещах при свидетелях, то Ваше Величество признаете правильным, если я Вам на это не отвечу». Мои слова тотчас же были переданы по назначению. Все думали, что Бонапарт велит мне передать выражение своего неудовольствия, но он, подумав немного, сказал холодно: «Это был бы правильный ответ, но люди, которые умеют так отвечать, теперь не у дел». Впоследствии будет видно, какое воспоминание он сохранил об этом инциденте.

Вскоре после этого вспыхнула война и, надо сознаться, что подобные сцены вызываются тогда, когда существует намерение порвать сношения. Долго Меттерниху пришлось просить о выдаче паспортов, до тех пор, пока, наконец, явился жандармский офицер, которому было поручено проводить его до австрийских передовых постов, уже весьма отдаленных от границ Франции. Тогда его жена и дети остались на моем попечении. Несмотря на кажущуюся опасность, сопряженную с такою привязанностью, выставленною на показ, я посвятил себя всецело семейству моего друга, так как всегда был убежден, что прямой путь — единственный, по которому можно идти с некоторою безопасностью. В течение многих месяцев, поневоле проведенных графиней Меттерних в Париже, она видела у себя только меня и еще одно лицо, которое она удостоила своего особого внимания.

Фуше сказал мне однажды:

— Не боитесь ли вы лишиться того хорошего мнения, которое император имеет о вас? Возможно, что Его Величество выскажет вам по этому поводу свое мнение, чтобы указать иностранцам те пределы, которых они должны придерживаться в таких случаях, как настоящий! — «Я считаю это так же возможным, как и вы, милостивый государь, — ответил я ему, — но император, я надеюсь, уверен, что я этим воспользуюсь, чтобы указать иностранцам пределы того, что можно в подобных случаях ответить». Сцена, которою мне грозил министр, не имела места, и Бонапарт обошелся со мною весьма вежливо, как он это всегда делал и раньше.

За это время мы имели случай убедиться в том, какое неудобство представляют для политического деятеля любовные интриги. Однажды утром графиня Меттерних получила от герцогини Абрантес (г-жи Жюно) записку с настоятельною просьбою немедленно зайти к ней. Графиня тотчас же отправилась к герцогине, но каков был ее ужас, когда она очутилась лицом к лицу с герцогом, крайне разгневанным, который, заперев за ней дверь на замок, воскликнул: «Мы оба обмануты! Я только что перехватил письма вашего мужа к моей жене и пригласил вас, чтобы вы были свидетельницей удовлетворения, которое я намерен вам дать. Наше дело общее, и наша месть тоже должна быть общею». Можно себе представить положение маленькой, худощавой и вовсе не красноречивой особы, тяжко оскорбленной в своих чувствах, в присутствии взбешенного человека, без принципов и без воспитания, который кричал на весь квартал. Она все же нашла средство его успокоить, добилась его позволения переговорить сначала с его женой, опасавшейся за свою жизнь, и, наконец, убежала домой. Ей после этого следовало пойти прямо в Тюильрийский дворец, рассказать всю эту историю императору и потребовать от него удовлетворения за поступок Жюно, а также защиты для его жены, но графиня Меттерних посмотрела на это иначе, и, испугавшись скандала, начала вести переговоры с Жюно, свела дружбу со своей соперницей и в результате устроила дело так хорошо, что когда Бонапарт опять с ней встретился, он ее обнял и сказал ей: «Вы добрая маленькая бабенка, сумевшая избавить меня от большой неприятности с этим дураком Жюно».

Я должен признаться, что этот комплимент не утешил бы меня после такого оскорбления, которое усугубилось обстоятельствами, сделавшими его для супруги посла особенно чувствительным.

Когда был заключен мир, Меттерних вел переговоры по поводу женитьбы Бонапарта на старшей из эрцгерцогинь, чем предполагалось на сей раз запечатлеть мир. Я тогда перестал посещать Тюильрийский дворец и стал лишь изредка встречаться с Меттернихом. Не могло быть интимности сношений там, где было столь большое разногласие в принципах, и каждое из моих слов, каждый из моих взглядов, по необходимости, заключали бы в себе упрек или эпиграмму; а что касается благодарности за мои заботы о его семействе, то мне нельзя было рассчитывать на нее после того, как Бонапарт так вскружил голову графине Меттерних, что она ожидала от него величайших благ, и что мое поведение, во время ее пленения, казалось почти что дерзостью перед героем, которому она поклонялась. События следовали одно за другим с невероятною быстротою, Меттерних скоро стал премьер-министром и превратился для меня в газетную знаменитость, интересующую меня только потому, что я должен был признать в нем качества и таланты, которые я мог скорее оценить, чем кто-либо другой, хотя его узкая и лживая политика меня тем более раздражала, что вызываемые ею соображения большею частью относились ко мне[276].

XXVI. Императрица Мария-Луиза

Императрица Мария-Луиза была довольно большого роста, хорошо сложена, блондинка, но не такая белая и розовая, как во время ее приезда во Францию; она одевалась изящно и проявляла такую легкость и грациозность движений, которые были бы более к лицу хорошенькой женщине, чем великой государыне. Она ни чуть не сожалела ни о троне, ни о муже, которых потеряла, и испытанное ею горе не оставило следов в ее чувствах. Она не хотела верить тому, что ее когда-либо могли заподозрить в желании встретиться снова с Бонапартом, или вернуться во Францию, и манера, с которою она говорила о своем сыне, подтверждала мысль, пришедшую мне в голову с самого дня его рождения, — что она вовсе не была его матерью. Когда я ей передал о тех опасениях, которые можно было иметь по поводу этого ребенка, она дала мне замечательный ответ:

— Поведение Венского Двора относительно его легко определить: он никогда не должен быть так богат, чтобы сделаться опасным, ни так беден, чтобы вызвать сострадание.

— Посвятив его церкви?.. — заметил я.

Она прервала меня:

— Да, надо будет его к тому готовить, но без принуждения.

Я был так доволен ее мнением, что просил у нее разрешения сообщить об этом французскому королю, что она и разрешила мне:

— Это очень добрый человек, которого я только могу хвалить и которому я искренне желаю счастья, — сказала она.

Свое положение в Париже Мария-Луиза описала мне, как не особенно приятное: разоренная страна, истощенные финансы, отсутствие общества и средств, коими можно бы его заменить. «Все что я желаю и очень прошу — это, чтобы меня не оставили в этом одиночестве и позволили бы мне, от поры до времени, съездить в Вену, чтобы убедиться, что у меня еще есть родители». При этом слеза заблестела в ее глазах. Эта принцесса была рождена для тихого домашнего счастья. Легкий и ровный характер, вкус к простым удовольствиям, способности к музыке и к ручной работе, любовь к телесным упражнениям, к лошадям, к танцам и к гулянью — все эти качества составляют счастье в обыкновенной сфере: но она узнала величие и роскошь и ее сферу не следовало суживать от недостатка средств к ее пополнению и украшению[277].

вернуться

276

Они снова встретились лишь в 1817 г. во Флоренции. Когда Меттерних впервые увидал Головкина в столице Тосканы, он вскрикнул, бросился в его объятия и остался некоторое время в таком положении, под влиянием сильнейшего волнения. «Зная, что я провожу вечера у г-жи д’Альбани, — рассказывает граф Федор, — он в этот же день представился ей. Он вошел, присел на один момент с хозяйкой, а затем, со словами: «Надо мне поухаживать за графом Головкиным» вышел из ее круга, сел рядом с моим креслом и больше не вставал со своего места в течение всего вечера. Столь теплая и явная дружба озадачила дипломатический корпус и министерство Тосканы. Я сделался предметом общего внимания. Так как Меттерних никогда не упускал титуловать меня в обществе превосходительным, то ко мне стали применять и внешние формы глубокого почтения, так что моя роль мне скоро опротивела до крайности». // Впечатление Головкина, что Меттерних играет с ним комедию, не изгладилось также после великолепного приема, оказанного ему со стороны князя Меттерниха во время его двухнедельного пребывания на водах в Лукке. И это впечатление подтвердилось злою шуткой, которую сыграл с ним его приятель, когда он его представил Двору, весьма щепетильному в вопросах этикета, в дорожном костюме: «в серой шляпе, белом жилете и легких нанковых панталонах» (см. ниже «Ливорнские празднества»).

вернуться

277

Эти впечатления графа Федора об императрице Марии Луизе относятся к 1817 году, когда он встретил ее в Ливорно, на палубе корабля, который должен был везти в Бразилию ее сестру Леопольдину (супругу Дона Педро, наследного принца Бразилии). Несколько дней спустя он опять встретился с императрицей на водах в Лукке.

63
{"b":"251428","o":1}