Жизнь камер-юнкера Двора Ее Императорского Величества протекала тихо, если только он хорошо умел вести свое дело, а именно: нравится государыне, развлекать ее и способствовать своею расточительностью пышности Двора. Граф Федор в высокой степени обладал всеми этими качествами.

Мы встречаем его то сопровождающим императрицу по огромным залам Эрмитажа и рассказывающим ей то, что называли «ее историями», то сидящим на кровати у ног полузаснувшей Екатерины II и читающим ей вслух; то рисующим один из живописных видов Царского Села, в то время как государыня совершает прогулку; то голос его слышится смешанный с громкими возгласами молодых великих князей, играющих в жмурки; и государыня тоже иногда принимает участие в этих играх молодежи, переходящих в гомерические состязания, причем пылкий великий князь Константин имел привычку так драться с придворными что он однажды сломал руку величавому Штакельбергу[126]. Одним словом, ему все очень нравится при Дворе. Только шутки, которые иногда позволяют себе приглашенные Ее Величества, его немного смущают, ибо «эти шутки очень забавны, — говорит он, — когда можно над ними смеяться, но так как это не принято при Дворе, то они настолько тягостны, что можно ими подавиться». Вот один из случаев, рассказанных графом Федором: «Барон Фелькерзам, саксонский посланник в Росси, желая летом 1791 г. сделать какие-то сообщения, был приглашен в Царское Село, и, согласно установленному для лета этикету, имел честь обедать за одним столом с императрицей. Он сидел рядом со мною, напротив Ее Величества, перед которой стояло блюдо великолепной спаржи. Добродушный старичок был туг на ухо и чувствовал себя крайне неловко, особенно когда императрица к довершению его замешательства обратилась к нему с несколькими словами. Он их не понял, и императрица приказала мне повторить ему то, что она с казала: «Ее Императорское Величество изволит вам передать, что в этот момент у вашего государя, курфюрста, в Пилльнитце собралось большое и прекрасное общество». — Это было как раз время знаменитых конференций. — «Да, государыня, — ответил посланник, — я всегда замечал, что спаржа на солнце достигает огромных размеров». Вы поймете положение присутствующих. Императрица, умевшая всегда владеть собою, была столь милостива, что послала ему той самой спаржи, которая так сильно занимала его мысль, и он съел ее с большим аппетитом; но великий князь Павел Петрович не мог удержаться и покатился со смеху, что послужило и для других, менее сдержанных лиц, сигналом к смеху. Я не понимаю, как я тогда не умер на месте; от неожиданности действие смешного еще усилилось и смех, не нашедший себе выхода, измучил мои внутренности. Правда, что вечером, на малом собрании у императрицы этот случай был достойным образом использован»[127].

Война со Швецией внесла в жизнь молодого царедворца перемену ролей. Его сразу назначают генерал-адъютантом при графе Иване Петровиче Салтыкове и, что удивительнее всего, он дает уроки военного искусства своему седовласому начальнику. Предоставим слово молодому стратегу: «Единственная война, которую можно вести в Финляндии, — это война небольшими отрядами, ибо помимо времени когда озера замерзают, там нет ни одной местности, где можно было бы развернуть в боевом порядке три тысячи человек. Г. Салтыков, считая себя слишком высокопоставленным, чтобы предводительствовать одним из многочисленных мелких отрядов, расположенных вдоль Кимена, устроился в Выборге, как в центральной позиции и он был бы прав, если бы он в то же время наблюдал за принцем Нассауским, флот которого должен был непременно остаться под начальством командующего сухопутными силами, и за бароном Игельстремом, старшим из генерал-лейтенантов, надсмеявшимся скоро над ним самым постыдным образом. Но мы видели, как к этим господам из Петербурга наехало много дам и как один из них всецело посвятил себя своей личной храбрости, достойной искателя приключений, а другой дипломатическим интригам — в то время, как главнокомандующий занимался прогулками и устройством празднеств и позволял своей жене восстановлять против себя этих столь опасных соперников, то оскорбительными жалобами, то неуместными шутками. Тогда я сжалившись над общественным благом, решился использовать мое влияние на г. Салтыкова, чтобы возвратить его к своему долгу. Но, чувствуя свою неопытность в военном деле, я устроил секретные совещания с бароном де Нумсен, датчанином, весьма искусным военным, который в чине генерал-лейтенанта командовал левым флангом, и с генерал-майором фон Сухтелен, голландцем и выдающимся инженером, учеником великого Дюмулена[128]. С вечера я предлагал им вопросы, которые вызывались обстоятельствами; они в моем присутствии обсуждали разные возможности, и я, обогатившись их опытом, отправился к нашему общему начальнику, чтобы объяснить ему свои соображения и убедил его в их целесообразности. Таким образом, мне удалось заставить его покинуть Выборг и перенести главную квартиру в Фридрихсгам. Мы собирались наносить неприятелю, несмотря на поражение принца Нассауского, большие удары, но тут курьер из С.-Петербурга сообщил нам, что Игельстрем ведет переговоры о мире»…

«Последние годы царствования Екатерины II ознаменовали апогей карьеры графа Федора. Как близкий друг фаворита Платона Зубова[129], пользовавшегося неограниченною властью, он имел как малый, так и большой вход ко Двору и начинал уже возбуждать зависть других придворных. Граф Ростопчин, низкий царедворец, пишет 23 мая 1794 г. графу С. Р. Воронцову: «Этот надменный бездельник Головкин просил шестьдесят тысяч рублей, чтобы заплатить свои долги, и так как теперь пошло время милостей, он ожидал их получить; но, к счастью, одна глупость с его стороны избавила графа Зубова от необходимости просить за него, а казна сберегла свои деньги. Он был посредником в деле князя Любомирского с наследниками князя Потемкина; это дело поступило сначала в суд совести, который отклонил его, а Головкин послал некоторую сумму председателю, сенатору Ржевскому. За это посредничество он получил хорошую головомойку и ему сказали, что такое лиходательство достойно польского адвоката».

«Глупость» — это слово лучше всего характеризует неосторожность графа Федора. Вмешиваться в дела, касавшиеся наследства князя Потемкина, — значило открыто противодействовать некоторым намерениям императрицы. Это неосторожное вмешательство, подробно описываемое им в статье «Любомирский», возмутило государыню гораздо больше, чем те ребячества, в которых его обвиняла королева Каролина, во время его пребывания при Неаполитанском дворе, и, вероятно, было причиною его немилости.

Завидное положение, занимаемое Головкиным при русском Дворе, благодаря его дружбе с всемогущим фаворитом, отлично характеризуется выражениями, употребляемыми им, когда он говорит о самом себе и о своей карьере: «…ввиду того, что никто не знал, что мне еще предстоит, большая часть России и значительная часть Европы старались заручиться моим расположением… Но, чтобы обеспечить себе гавань на случай будущих ураганов, я добился назначения посланником в Неаполь».

Его блестящее положение, впрочем, не было обеспечено от тайных опасностей. Царедворец, как моряк, всегда имеет основания бояться подводных камней, и граф Федор говорит о них, как сведущее лицо:

«Я в начале 1793 г. почувствовал усталость от того, что при Дворе называли милостью мне. Исключительное для моего возраста отличие — находиться ежедневно в интимном обществе Екатерины II — казалось мне слишком пустой славой для того, чтобы перенести сопряженные с ним неприятности и опасности. Господа Зубовы, считавшиеся моими покровителями — мнение ошибочное и оскорбительное для меня, — завидовали преимуществам, которые давали мне мое образование и происхождение; они опасались, как бы эти преимущества когда-нибудь не имели воздействия на ум императрицы, ставшей, по старости лет, более восприимчивой к прелестям беседы, чем сердце ее было раньше — к внешней красоте. Но больше всего они боялись смелости, которую они будто бы открыли во мне и которая, в виду моей близости к центру движения, могла их рано или поздно сбить с пути. Опираясь на одну только личность императрицы, мое будущее возвышение представлялось им столь грозным, что они считали нужным вовремя подкопаться под меня; и так как было вполне ясно, что все будут содействовать моей гибели, когда она им покажется нужной, — то мое молодое честолюбие сочло более удобным удалиться добровольно, чем ждать от времени и от более скромного поведения случая, чтобы завладеть последними днями престарелой государыни. Я сначала исходатайствовал посольство в Неаполе, где после смерти графа Скавронского открылась вакансия графу Панину, человеку еще очень молодому, о котором я тогда имел хорошее мнение. Все это знали, и мне показалось пикантным отнять это место у него и взять его себе. Я устроил ему перевод в Голландию и предавался дикой радости при мысли, что мне можно будет прожить мирные дни и посвятить себя музам, отдыхая в тени лаврового дерева Виргилия. Эти мечты молодого и честного, но лишенного опыта и друзей человека, были причиною всех событий моей жизни».