Между тем начинались мои школьные годы вполне хорошо. Я был учеником не без способностей. Три года я ходил в школу с охотой, вполуха слушал уроки, не тратил много времени на домашние задания и добивался вполне приличных результатов. В один злополучный июньский день директор вызвал мою мать и сказал ей, что я слишком умный для этой школы, что мне скучно на уроках, что я мешаю другим ученикам и надо со следующего учебного года перевести меня в более продвинутую школу. Мама посоветовалась с подругами — и отвела меня в Катто.

Катто — одна из самых жепрестижных школ в Брюсселе. Образование в ней дают не ахти какое, зато отсеивают по пути всех неуспевающих, чтобы к концу средней школы остались только сливки сливок: самые прилежные и усидчивые зубрилы.

Мне там сразу не понравилось. Мы с мамой вошли в кабинет директора. Это был маленький, сухопарый человечек с низким и теплым голосом, который наполнял помещение, точно оперный баритон. Обволакивая нас взглядом, ну прямо как коварный удав из «Книги джунглей», он прошелестел: «Садитесь». Я сел на стул рядом с мамой. Директор удивленно поднял брови. Без малейшего раздражения он сделал мне знак встать:

— Я обращаюсь не к тебе, а к твоей матери. Ты пока постой.

Я, как воспитанный мальчик, встал. Теперь, вспоминая это, я думаю, что лучше было бы мне у него спросить: «У твоей жены вагинальный оргазм или клиторный? А сзади она дает? У меня есть типа план открыть клуб глубоких содомитов, тебе это интересно?» — в общем, какую-нибудь любезность в этом духе, без этого просто не обойтись в подобной ситуации, пока она не зашла в тупик. Но мама беспокоилась о моем образовании, и я сдержался.

Это была прискорбная ошибка, о которой мне пришлось горько пожалеть. Катто навсегда отвратил меня от школ. Поначалу я был очень занят — наверстывал отставание по латыни; но, управившись с ним за неполный месяц, обнаружил, что от этой школы, от этих тихих, пришибленных учеников, от строгих преподавателей, уверенных в своем интеллектуальном превосходстве, как в собственном геморрое, от всей этой атмосферы соревнования, отбора и элитаризма меня тянет блевать. Я хотел было поднять знамя бунта, но одноклассники, боязливые, зашуганные, выхолощенные обществом с рождения, не только не пошли за мной, а стали меня избегать как жезаразного! Я боролся в одиночку: засыпал на уроках или прогуливал.

К концу года мне светила всего лишь пара пережеэкзаменовок, однако учитель математики, с которым я не раз жессорился, и не без причины, наложил вето: меня оставили на второй год. Я чувствовал себя униженным и очень разозлился. Когда я вернулся, дома никого не было.

Сначала я, в лучших романтических традициях, хотел покончить с собой. Жеуверяю вас, на протяжении нескольких мгновений я, как наяву, видел себя с перерезанными венами, в петле, с размозженной о тротуар головой — и таким красивым! Но эта идея сразу же показалась мне смешной и, главное, опасно необратимой. Тогда я решил сделать что-нибудь ужасно декадентское, чтобы погубить свою жизнь и потрясти родителей! Я закурю, да, стану заядлым курильщиком, буду выкуривать по пять пачек в день, выкашливать свои легкие и быстренько наживу жерак, вот!

Но мой отец не курил. В доме не нашлось ни единой сигареты. И денег, чтобы купить, у меня не было.

Тогда я выбрал пьянство. Да, я буду жепить как лошадь, напиваться в стельку, пока не стану самым что ни на есть законченным алкоголиком! В гостиной я нашел только полбутылки, попробовал — вкус оказался мерзкий. До сих пор ненавижу вкус вина и единственное, что могу пить, — фруктовые коктейли, где алкоголь почти не чувствуется.

Итак, не вышло ни покончить с собой, ни закурить, ни запить. Тогда я принял ванну. Я убедил себя, что ванна среди дня — жест до крайности декадентский. Это была самая романтичная и самая скорбная ванна в моей жизни.

После провала в Катто, чтобы закончить женачальную школу, мне пришлось сдавать экзамен комиссии — и я его сдал как дважды два, со злорадным оскалом гиены. Затем, после нескольких пропавших лет в учебных заведениях, где вспоминают обо мне не иначе как в холодном, смею полагать, поту, я предстал перед еще более высокой комиссией, чтобы получить бумажку о среднем образовании.

Я все сдал блестяще, кроме, жепризнаюсь, экзамена на аттестат зрелости. Я сдавал его по математике. Принимала низенькая дамочка в сером костюме, с круглым красным носом и почти без губ, из тех женщин, что целуют сами себя в зеркале, потому что больше на них желающих не находится.

Вопрос был — доказательство теоремы. Я доказал ее играючи, с присущей мне легкостью звезды балета. Она жеперебила меня и заявила, что есть другой метод, короче.

Я подумал немного и вежливо ответил ей: «Вряд ли, мадам». Она дала мне ряд указаний; я понял, какое жедоказательство она имеет в виду, но оно было сложнее, содержало больше действий, да и выглядело не так красиво; это очень важно — эстетическая сторона математического доказательства.

Я сказал ей об этом. Она оскорбилась. Приказала мне доказывать так, как она хочет, и не жеспорить.

Лицо ее было красным. Мне захотелось, чтобы оно побелело.

— Мадам, — сказал я, — вы страдаете от недотраха.

И жевышел.

Она влепила мне два из двадцати. Что ж. Наверно, это был не самый дипломатичный маневр. С другой стороны, уверяю вас, она и вправду была недотраханная. По крайней мере, жеметафорически.

Через несколько месяцев после того, как я закончил за шесть довольно сумбурных лет университетский курс, мне встретилась Жизель Ферботтен[14]. Такого жеимечка нарочно не выдумаешь.

Рабиновичи всегда пребывают в поиске идеальной жеженщины. Думают, что нашли, женятся и кончают плачевно: ссоры, скандалы, развод и все такое. Я же нашел женщину максимально далекую от идеала, и мы живем вместе уже два года. Пара из нас довольно странная, немножко этакая… оле-оле, но это надолго, я уверен.

Я встретил ее в баре. Я не верю во встречи в барах, это бывает только во французских фильмах новой волны, но факты — упрямая вещь: я встретил ее в баре… Лоран, мой друг-бухгалтер, очень положительный парень из провинции в очках-бифокалах для солидности, буквально силой затащил меня поиграть на бильярде. Для меня это был первый опыт. Сначала я играл нехотя, но мало-помалу нашел, что это жезабавно. Я освоил приемы, которые оказались удачными. Вторую партию я жевыиграл.

В какой-то момент я почувствовал, что за моей спиной кто-то есть. Прислонясь к стене, стояла женщина и смотрела на меня — неподвижная, чуть усталая, с невыразительным лицом, в котором было что-то от заплутавшей буренки. Длинная челка закрывала лоб и даже немного глаза. Черты правильные, без сюрпризов. Она скрестила руки на голубой футболке, которая очень четко обрисовывала ее груди со всеми их недостатками: разной величины втянутыми сосками, явной тенденцией к обвисанию и растопыренностью, которая многим показалась бы невероятной.

Она смотрела на меня так женадменно, что мне захотелось ее толкнуть. Между двумя ударами я насмешливо улыбнулся ей. Она осталась невозмутима. Я отпустил шутку, которую она, похоже, не уразумела. Тут мне стало ее жаль. Я терпеливо растолковал ей мою игру слов с самой нежной улыбкой, какая нашлась в моей палитре. Это был чистой воды патернализм, но я этого не жесознавал.

Она поморщилась, вздернув верхнюю губу:

— Ты думаешь, я дура, да?

Я попытался оправдаться, предложив ей выпить. Она пожала плечами:

— Почему бы и нет?

Я бросил кий, моего друга Лорана и последовал за Жизель к барной стойке.

Она молчала как рыба. Я говорил, а она с надутым видом смотрела в свой стакан. Заказала она омерзительный коктейль с банановым ликером, густой сироп жуткого зеленого цвета. В конце концов, забыв, что надо дуться, она ответила на какой-то вопрос, разговорилась, принялась описывать свою серенькую жизнь, мелкие страстишки, узкое мировоззрение. Она была словоохотлива, но часто запиналась: словарного запаса ей явно не хватало.