Это слово, «психопат», было для меня как удар кулаком под дых. Моя мать однажды назвала так отца. Он завел речь о том, что она неуравновешенна и надо бы ей подлечиться от «острого коммунизма». Лицо матери побелело. И вот тут-то она припечатала его словом «психопат»!

«Психо-кто?» — спросил отец. В ту пору это слово мало кто употреблял.

Дело было за полночь. Я не мог уснуть. Родители за стеной кричали друг на друга громкими, разъяренными голосами. Мне было холодно в постели. Я кутался в одеяло. Сжимался в комочек.

В комнату вошла мать. Она поцеловала меня в лоб. Я заметил оранжевые точки на зелени ее радужек. Она сказала мне, что уходит от отца. «Это наши с ним взрослые дела. Я уезжаю жить в Швецию. Позже я приеду за тобой». Глаза ее зажмурились, лицо сморщилось. Всего на мгновение. Она открыла глаза и снова улыбнулась мне: «Договорились?»

И вышла, не дожидаясь моего ответа.

Я хотел заплакать, но не получалось. Слезы никак не могли пролиться из глаз. Не хотели брызнуть. Я знал, что связь между мной и матерью отныне оборвана. Больше я ее не увижу.

Эрнест сказал мне однажды: «Папа, ты веришь в информатику, как в Бога». Это была шутка. Я лишь улыбнулся в ответ. Я не отвечаю, когда сыновья надо мной подтрунивают. Но эти слова с тех пор не дают мне покоя. Информатика как религия. Кредо. Догма. Скорее вера, чем техника. Это, пожалуй, правда.

Вся моя жизнь строится вокруг информатики. Мир для меня — это обмен информацией. Род человеческий, например, все больше функционирует как единый мозг. Каждый человек становится нейроном. Средства общения (жесты, языки, письмо, информатические и телевизионные сети) — это синапсы, связующие звенья между клетками глобального мозга.

Вещей не существует. Есть только обмен информацией между вещами. Еще когда я был маленьким, интуиция подсказывала мне это. Все идеи нашей жизни даруются интуитивным опытом в детстве. Ребенок не анализирует. Не тяготеет к абстракции. Он творит метафизику тем, что смотрит, страдает, живет.

Уже в семь лет для меня не существовало людей. Реальны были только отношения между ними, связующие токи, создающие иллюзию бытия. Порой эти токи обрывались. Тогда надо было найти других людей, создать другие связи. Иначе растаешь в воздухе, как облачко тумана.

Моя мать, уехав в Швецию, оборвала токи с окружающими, с отцом, со мной. Там, на севере, она не сумела создать новые токи с другими людьми. И поэтому испарилась.

Улетела с ветром, как опавший лист.

Мое детство — с восьми лет я прожил его один. Сам готовил себе поесть. Сам мылся. Засыпал, когда отца еще не было дома.

Видел я его только по утрам. Он пил кофе. Глаза его моргали. Иногда он даже не смотрел на меня. Иной раз заставлял себя мне улыбнуться. Спрашивал: «Как дела?», не ожидая ответа. Я и не отвечал.

Порой он все же чувствовал себя виноватым и тогда вел меня в антверпенский зоопарк, в кино, в цирк. До отвала кормил мороженым. Покупал игрушки. Говорил, не закрывая рта. А я молчал. Я наблюдал за ним.

Он пытался восстановить ток между нами. Ему это не удавалось. Я больше не испытывал к нему никаких чувств, да и ни к кому другому тоже. Я сам мало-помалу обрывал все нити между мной и окружающими людьми. И знал, что скоро, вслед за матерью, исчезну.

Я хотел улететь, как она. Хотел парить вместе с ней в небе, уносясь к северу, к фьордам.

Мой отец слыл монахом. Для него, утверждал он, с женщинами покончено. На самом же деле у него было несколько любовниц одновременно.

Отец страдал манией секретности. Даже словарь он использовал шпионский: «один человек» у него означало друга, «контакт» — встречу, иногда он даже отправлялся на «разбор полетов».

Как настоящий тайный агент, он скрывал от меня информацию. Семья — это ведь тоже система передачи информации. Мой отец перекрывал все каналы, которые могли привести ко мне. Растил меня в духе секретности. Но Рабиновичи любят свою семейную легенду. Я подрастал, и мало-помалу мне была передана структура этой мифической истории: мой дед, который сошел с ума, подрался с поляками и спровоцировал погром; тетя Ривка, умершая от истощения в Освенциме; тетя Сара, слишком красивая, чтобы нравиться мужчинам; дядя Арье, герой без страха и упрека; его дочь Мартина, шизофреничка; Йоси, дитя кибуца — очень неуравновешенный! Обращаться бережно! Целый эпос, целая летопись, абсурдная и разрозненная мозаика. Пробелы заполняются ложью. Ложь конкурирует с правдой. Версии то противоречат друг другу, то сливаются в одну.

Все это я узнал от других Рабиновичей. От отца — ничего. Ни словечка! Мой отец умел хранить секреты…

Видеть отца мне стало мало-помалу мучительно. В его присутствии я чувствую себя неуютно. Он это знает. И не спускает с меня глаз.

Одна из наших самых памятных ссор случилась потому, что я решил назвать моего второго сына Эрнестом. Эрнест Вербос — так звали сына колбасника с улицы Рожье. У Эрнеста Вербоса были всегда красные щеки и блестящий нос. Он не очень хорошо говорил по-французски, то и дело вставлял фламандские слова, которых я не понимал. Я потерял его из виду в 60-х. А одно время он был моим лучшим другом.

Мой отец считал это имя смешным. Он заклинал меня придумать другое. Я стоял на своем. Отец пригрозил мне: если я назову малыша Эрнестом, он, мол, не признает его своим внуком! А с самого рождения Эрнеста он от него без ума.

Но самая жестокая ссора случилась позже. И тоже из-за Эрнеста. У него были неприятности в школе. Папа считал, что его надо перевести в другую. Я возразил:

— Рано или поздно все начнется снова…

— Это еврейская школа, да? — перебил меня отец. — Ты хочешь, чтобы он остался в еврейской школе? Это престижно? Это придает веса в общине?

Я так и замер с открытым ртом. Он вывел меня из себя (что со мной бывает редко). Он обозвал меня националистом, фашистом, религиозным фанатиком. Я его в ответ — закомплексованным евреем (я так не думал).

Он вышел из комнаты со слезами на глазах. Мое сердце бешено колотилось. Целый час я не мог успокоиться.

Разумеется, он был прав. Я перевел Эрнеста в другую школу. Больше с ним проблем не было.

Это ведь не я хотел, чтобы Макс и Эрнест ходили в еврейскую школу. На этом настояла их мать, Ариана-один. Хотя она не была еврейкой, так же как и Ариана-два.

Обеих женщин моей жизни звали Арианами. Это случайность. Рабиновичи различали их, присвоив каждой номер, по аналогии с европейскими ракетами. Я и сам привык называть их «Ариана-один» и «Ариана-два».

Кроме имени у них была еще одна точка соприкосновения: обе были без ума от иудаизма. Меня иной раз бесило, как они на нем повернуты. Мы даже ссорились. Они и замуж-то выходили скорее за иудаизм, чем за меня. Таким образом Ариана-два недвусмысленно отмежевалась от отца, умеренного антисемита. У Арианы-один интерес к евреям был, пожалуй, нездоровым: она читала все книги о концентрационных лагерях. Это пугало меня, раздражало, огорчало, но поговорить с ней я не решился. Ариана-один не хотела детей. И все же она их родила: противозачаточные таблетки тогда еще не появились. Ариана-два детей хотела, но не родила, у нее было что-то не в порядке с трубами. Ариана-два любила экзотические растения и хорошо умела за ними ухаживать. Ариана-один их тоже любила, но ничего в них не смыслила: меньше чем за неделю у нее засыхал любой кактус. Обе были левши. Обе читали Анри Труайя, но вторая обожала Саган, которую первая терпеть не могла. Ариана-два не любила целоваться в губы. Ариана-один не давала мне трогать ее ноги. Ариана-один вздрагивала от малейшего шума. Ариана-два хотела стать танцовщицей, но бедра у нее были широковаты и низковаты. Ариана-один любила бегать, задолго до моды на оздоровительный бег трусцой. Ариана-два постоянно сидела на диетах. Ариана-один ела все подряд, не прибавляя при этом ни грамма. Ариана-два очень нервно водила машину; когда она была за рулем, меня укачивало. Ариана-один, кажется, вообще не водила. Ариана-один была блондинкой, Ариана-два брюнеткой. У Арианы-один был очень красивый голос; она даже когда-то пела в хоре. Ариана-два коллекционировала фигурки птиц. Ариана-один жертвовала деньги неправительственным благотворительным организациям. Ариана-два любила собак, а кошек не любила. Ариана-один часто засыпала с большим пальцем во рту. Ариана-два просыпалась очень рано и сразу вскакивала. У Арианы-один рос тончайший светлый пушок у корней волос. Это было видно только под боковым светом. У Арианы-два были округлые, немного тяжеловатые руки. Иногда Ариана-один подпрыгивала на месте, как девчонка. Ариана-два порой смотрела испуганными глазами, всего несколько секунд, а потом встряхивала головой. Кожа Арианы-один пахла свежим хлебом. Ариана-два любила, когда я гладил ей затылок. Ариане-один нравилось, когда ее кусали. Ариана-два мурлыкала. Ариана-один, когда кончала, смотрела на меня полными ужаса глазами. У Арианы-два вырывались иногда долгие вздохи, глубокие и очень печальные.