В ту ночь наше жилище напоминало сумасшедший дом. Располагая лишь двумя сосками и несколькими бутылками с подходящими горлышками, я непрерывно что-то стерилизовала.

В полночь, занимаясь кормлением малыша, я почувствовала сильную усталость. Пат был не в лучшем состоянии. Мы легли спать, но заснуть не смогли. Каждые несколько минут я вскакивала, чтобы заглянуть в картонную коробку и узнать, как чувствует себя малыш. Он спал крепким сном, но мне чудилось столько возможных напастей, что я не могла оставить его одного больше чем на несколько минут. В конце концов Пат взбунтовался:

— Ради бога, положи его с нами вместе.

Мне все время хотелось так сделать, но я не знала, как будет на это реагировать Пат. Подняв мальчика, я завернула его в полотенце и вместе с ним снова залезла в постель. Однако это не улучшило положение. Я лежала и с ужасом думала, что, заснув и повернувшись во сне, могу задавить его насмерть.

Примерно часа в два ночи я снова положила его в картонную коробку и поставила ее на низенький столик у кровати. После этого я заснула крепким сном.

Всю жизнь я не любила вставать рано. В Нью-Йорке я работала до поздней ночи, а на другой день долго не просыпалась. С появлением ребенка весь прежний распорядок был нарушен. Пат страшно радовался, когда я поднималась с петухами, так как он вставал всегда рано и в это время был полон энергии. На следующее утро около шести часов утра мальчик поднял крик, и мы оба пулей выскочили из постели. Пат должен был держать его, пока я носилась вокруг, доставая уже приготовленную для него утреннюю порцию еды. С очевидным удовольствием он выпил ее, дважды за это время намочив пеленки. Не ожидая, пока мы изучим дальнейшие инструкции, я искупала мальчика, после чего мы с Патом смогли позавтракать. Купание доставило мне много неприятных минут. От мыла ребенок сделался скользким, и я испытала легкий испуг, выпустив его случайно из рук. Кое-как закончив купание, я отдала его Пату на первый серьезный осмотр. Он обнаружил, что пигмеи неправильно перевязали пуповину, видимо, полагая, что в дальнейшем мать сделает это более аккуратно. В результате у ребенка образовалась грыжа. Пат вправил пуповину на место, залепив ее кусочком липкого пластыря. В это время я молила бога лишь о том, чтобы ребенку не было слишком больно, когда мы будем отдирать пластырь.

— Нужно взвесить его, — сказал Пат. — Ведь иначе трудно будет выяснить, нравится ему наше питание или нет.

Он взял корзину, положил на дно полотенце и взвесил на старинных весах, перешедших к нему по наследству от его американских предков. Затем положил в корзину ребенка и снова взвесил ее.

— Точно четыре фунта! — воскликнул Пат, возвращая мне ребенка. — У нас на родине его сочли бы недоноском, если бы не знали о его происхождении.

— Знаешь, — сказала я Пату, — мы не можем далее называть его «он» или «это». Мы должны дать ему имя.

— Тебе известны какие-нибудь хорошие пигмейские имена? — спросил Пат.

— Он, вероятно, уже имеет одно из них. Когда бабушка оправится от испуга, она придет и скажет нам, как его зовут. Но раз уж я собираюсь заменить ему мать, то мне хотелось бы подобрать для него хорошее и легкое американское имя.

— Только не называй его Пат, — рассмеялся муж.

— Вот что. Давай назовем его по отцу. Он далеко, в Нью-Йорке, и не может возражать. К тому времени, когда он узнает об этом, он уже ничего не в состоянии будет сделать.

Я заглянула в картонную кроватку.

— Эй, Уильям Д., — спросила я, — как вам нравится ваше новое имя?

Ребенок заворочался и отрыгнул немного молока. Но при этом даже не проснулся.

На второй день наступило относительное спокойствие, и мы с Патом даже ухитрились в свое удовольствие выкурить на веранде по сигарете. Через день вместе с Капапелой пришла бабушка Уильяма Д. и сообщила нам, что пигмейское имя ребенка Кокойю. Я затрудняюсь дать точный перевод этого слова, примерно это означает следующее: «Тот, кто одинок». По-видимому, это имя было выбрано потому, что после смерти матери ребенок остался один, совершенно беспомощный. Тот факт, что обязанности матери выполняла я, для пигмеев не имел никакого значения. Уильям Д. был по-прежнему одинок. Пока царила эта кутерьма, у нас, как обычно, в гостинице были постояльцы. Некоторые из них оказались очень кстати. Несколько американских миссионеров обещали прислать мальчику одежду сразу же по возвращении в миссию и слово свое сдержали. Затем у нас долго жил с супругой инженер Евгений Вельман, инспектировавший дорожное строительство. Миссис Вельман знала о детях буквально все. Я уверена, что, не будь ее указаний, Уильям Д. вряд ли выглядел бы так хорошо.

Однажды, когда я собиралась разрезать старый пиджак, чтобы сделать детское одеяло, ко мне обратился остановившийся у нас служащий небольшой торговой конторы.

— Мадами, — сказал он, — отдайте пиджак мне. Я дам вам за него великолепное шерстяное одеяло.

На следующий день с оказией прибыло отличное теплое одеяло, а какой-то шофер привез от четы Вельманов детскую коляску. Не прошло и недели, как малыш-пигмей оказался обладателем множества различных вещей: одежды, новых покрывал для постели, сосок, бутылок и оборудования для стерилизации. Уильям Д. сразу превратился в самого нарядного ребенка-пигмея во всем лесу Итури. Молва о его богатстве распространялась, словно пожар в саваннах. Отовсюду приходили пигмеи, чтобы посмотреть на мальчика. Повар Эмиль, который гордился малышом, словно он был его собственным сыном, обычно раскрывал настежь дверцы чулана и показывал свитеры, детские вязаные башмачки, одеяла и пеленки. Неважно, что большей частью они были, так сказать, с чужого плеча и основательно поношенными. Такая щедрость была совершенно непонятна пигмеям. Казалось, все это должно было наполнить меня чувством гордости и счастья. Но этого не происходило. Я знала, что матери-пигмейки не имеют представления о детском приданом и бывают счастливы, если им удается раздобыть несколько кусков ткани для пеленок.

Я поделилась своими мыслями с Патом:

— Это такая несправедливость. Мне хочется плакать, когда я гляжу на пигмея, восхищающегося гардеробом Уильяма.

Пат поглядел на меня так, словно я потеряла рассудок.

— Я не собираюсь оставлять ему все эти вещи, — сказала я. — Мне хочется, чтобы он рос так же, как любой другой пигмейский мальчик. Если он будет иметь больше, чем другие, пигмеи не будут любить его.

Поэтому после полудня я стала раздавать всю лишнюю одежду пигмейским и негритянским мальчикам моложе шести лет. Через пару часов у Уильяма осталось только то, что было надето на нем. Я сохранила лишь розовые вязаные башмачки, которые не в силах была отдать. Каждый раз, когда я по просьбе кого-нибудь из пигмеев показывала ему ребенка, я чувствовала, что розовые вышитые башмачки просто лишают посетителя дара речи. Может быть, это было эгоистично, но я не могла заставить себя снять башмачки с усыновленного мною ребенка.

Пигмеи часто приходили и стояли вокруг кроватки весь день, наблюдая, как мальчик спит, ест и кричит. Поскольку кормление из бутылочки удивляло их, я решила, что в тех редких случаях, когда у матери-пигмейки после родов пропадает молоко, ребенка вскармливает другая женщина.

Но главным предметом внимания была все-таки не бутылочка для кормления, а большая банка гигиенической пудры. Я купила ее в Париже, возвращаясь в Конго после первой поездки в Штаты задолго до того, как появился Уильям Д. Я подумала, что она может пригодиться, но совершенно забыла о ней, вернувшись в джунгли. Когда же на мое попечение передали ребенка, я вспомнила об ароматной пудре и разыскала ее в кладовой. Искупав Уильяма, я обычно дожидалась, пока все пигмеи собирались вокруг, и после этого «пудрила» маленького шоколадного мальчика детской присыпкой. «Охи» и «ахи» пигмеев сделали бы честь восторгам, возникающим при первом знакомстве с вечерним Бродвеем.

Однажды Софина, жена Фейзи, смотрела, как я купаю Уильяма. Во время всей этой процедуры она стояла с разинутым от удивления ртом, но не сказала ни слова, пока купание не закончилось и ребенок вновь не заснул в корзине.