Других машин на дороге не появлялось. Агеронга сообщил из лагеря, что пытается завести шевроле, но едва ли сможет это сделать. Наш автомобиль был очень стар и не попадал в руки к хорошему механику уже по меньшей мере года три.

Убедившись, что их старинные акушерские приемы не помогают, старухи-пигмейки уселись вокруг огня и стали вспоминать свои собственные роды, рассказывая о них со всеми, иногда страшными подробностями.

Андоната не выдержал этого.

— Прекратите ваши разговоры! — закричал он. — Вы убьете ее своей болтовней, если она не умрет раньше.

Он шагнул к тому месту, где они беспорядочно сидели вокруг Тимы, и потряс в воздухе кулаком. Затем, схватив горящую головню и крича изо всех сил, направился к генеттам. Те с воем бросились прочь, словно за ними гнался сам дьявол. Более они уже не возвращались. То ли под воздействием этой выходки отца, то ли в результате каких-то невидимых процессов после сорока трех часов мучений у Тимы вновь начались схватки. Она упала навзничь со своего сиденья из листьев и лежала обессиленная, мучаясь от боли и всхлипывая. У меня не было часов. Они испортились несколько месяцев назад, заржавев от влаги. Но я считала, стараясь припомнить, как быстро отсчитывает секунды маленькая стрелка. Мне показалось, что схватки у Тимы стали повторяться через каждые две минуты.

По приказанию одной из старух Ингола срезал лиа-новую лозу и привязал один ее конец к небольшому деревцу. Другой конец дали Тиме. Всякий раз, когда боль усиливалась, она с такой силой тянула за лиану, что суставы ее маленьких рук белели от напряжения. В костер подбросили дров. Лицо и тело женщины, покрытые обильной испариной, при свете костра ярко блестели.

Прошло томительных тридцать минут. Далеко на востоке, над Лунными горами, первые проблески зари приподняли ночное покрывало. На дереве проснулась какая-то птица, нарушив тишину своим криком.

Боли у Тимы усиливались. Паузы между жестокими приступами становились все короче и короче. Теперь она всхлипывала с трудом.

Андоната позвал Инголу и других пигмеев. Они отошли с ним к дороге, где на границе света и темноты, словно овцы возле ворот загона, стали ожидать исхода.

Я принесла из госпиталя чистую простыню и расстелила ее поверх листьев рядом с Тимой. Затем налила из бутыли в чайник воды и поставила его на горящие угольки. Позади меня от сильной боли пронзительно вскрикнула Тима. Я бросила бутыль с водой, которую до того судорожно сжимала, и выпрямилась, чтобы лучше слышать удивительный первый крик ребенка.

Женщина, массировавшая живот Тимы, встала. В руках она держала что-то маленькое, состоящее из крохотных рук и ног, каких я никогда не видела, и очень широкого, большого рта. Именно из него и исходил крик. При свете угасающего костра и занимавшегося нового дня я поближе рассмотрела ребенка. Это была девочка. Я подумала, что наступит день, когда она подрастет и узнает радость. Но она познает также и великую боль, страдая так, как страдала Тима. Я не смогла сдержаться и, стоя в сером утреннем тумане, разрыдалась, как маленькая.

Тима и Ингола назвали девочку Энн. Это наполнило радостью все мое существо. Если бы она была моим ребенком, я выбрала бы для ее имени, вероятно, какое-нибудь слово из кибира, означающее одно из прекрасных живых существ, что живут в лесу, или цветок. Однако с уверенностью могу сказать — это никогда не было бы названием бабочки. Бабочки, которые появились в апреле, доставили мне самую большую неприятность, какую я когда-либо пережила в Конго. Они мучили нас в течение двух недель. Я думала, что окончательно сойду с ума, прежде чем все это прекратится.

В лесу Итури всегда имелись бабочки. Здесь нет зимы и морозов, поэтому бабочки размножаются круглый год. Естественно, так же обстоит дело и с мотыльками. Некоторые бабочки и мотыльки чрезвычайно красивы. Наши «монархи» и «луны» рядом с редкими конголезскими экземплярами выглядят, как «капустницы». Хрупкие крылья некоторых конголезских бабочек окрашены всеми цветами радуги. Но не эти красивые бабочки делают жизнь ужасной. Ее отравляют черные или беловато-кремовые бабочки меньших размеров, которые появляются в апреле или мае. В солнечные теплые дни эти маленькие насекомые покидают свои укромные места, сушат крылышки и взлетают, образуя огромные рои.

Эти бабочки на целых две недели превратили нашу жизнь в настоящий ад. Они были всюду: тучами летали в воздухе, попадали в пищу и воду, каким-то образом залетали под москитную сетку, как бы тщательно я ни натягивала ее на ночь. Они совершенно извели больных в госпитале. Стряхивая их с одежды, я обнаружила, что маленькие чешуйки, покрывающие их крылья, вызывают на коже сыпь и зуд. В такие времена я страстно желала стать обладательницей одного из тех головных уборов с сеткой, которые я так часто видела в штате Нью-Йорк у пасечников. Во время этого нашествия бабочек у меня заболел зуб. В течение двух дней я пыталась не обращать внимания на боль, жевала стебель корицы или изредка прополаскивала рот глотком шотландского виски, чтобы притупить чувствительность нерва. На третий день я поняла, что проиграла сражение. Надо было что-то делать с зубом.

Я сказала Пату, что намерена съездить в Мамбасу к доктору Вудхэмсу. К тому времени Агеронга в конце концов починил шевроле, и я решила отправиться в нем в пятидесятикилометровую поездку одна. Это было кошмарное путешествие. На протяжении всего пути в воздухе висело сплошное облако бабочек. Они налипали на переднее стекло, и, чтобы видеть дорогу, мне приходилось по временам включать «дворник» для очистки стекла. Не проехав и восьми километров, я заметила, что вода в радиаторе кипит. Полагая, что порвался ремень вентилятора или засорился радиатор, я вышла из машины. Решетка радиатора была так густо забита мертвыми бабочками, что воздух не охлаждал воду. Очистив радиатор, я поехала дальше, но через семь-восемь километров вновь должна была сделать то же самое. Прежде чем я приехала в Мамбасу, мне пришлось останавливать машину и чистить радиатор шесть раз.

Бабочки буквально заполонили город. Двери магазинов оказались закрыты: это был единственный способ избежать сплошного загрязнения лекарств, пищи и других товаров.

Доктор Вудхэмс находился в госпитале миссии, где он укрылся за двумя затянутыми сеткой дверьми. Производить какие-либо операции, не вызываемые крайней необходимостью, он отказывался. Это меня не беспокоило, так как я знала, что мне не придется особенно убеждать его. К тому времени на моей щеке была уже опухоль размером С небольшую дыню. Периодически меня пронизывала боль, напоминающая удары электрического тока. Мы вошли в зубоврачебный кабинет, и я со сжимающимся от страха сердцем опустилась в кресло. Я не люблю зубных врачей. Доктор Вудхэмс — мой ближайший «белый» сосед, не считая Уэлмана, дорожного строителя. Но когда он включает бормашину, я ненавижу его всеми фибрами своей души. Бабочек в кабинете было почти столько же, сколько и на дороге. Всякий раз, когда я открывала рот, в него влетала одна или даже несколько бабочек. Ежеминутно смахивая насекомых со своих глаз и моего лица, доктор Вудхэмс сверлил и скоблил зуб.

Через несколько минут он закончил работу.

— Энн, — произнес он, — я поставил временную пломбу. Боль не будет тревожить вас месяц или более, если вы будете жевать другой стороной рта. Когда окончится это нашествие бабочек, приезжайте снова, и тогда я поставлю постоянную пломбу.

Я радуюсь всякой возможности выбраться из кресла дантиста, поэтому и на сей раз с удовольствием покинула его, хотя знала, что мне придется набраться мужества и приехать сюда вновь.

Всякий раз, посещая Мамбасу, я произвожу какие-нибудь необходимые закупки. Мое настоящее посещение также не представляло собой исключения в этом смысле. Я приобрела длинную москитную сетку, которую можно было сложить пополам и прикрепить спереди на радиатор машины. На обратном пути двойная сетка задерживала большинство бабочек, но даже и в этом случае некоторое количество их проникало под капот через сетку или из-под машины, и я была вынуждена дважды останавливаться.