— Эта старая женщина держит на руках ребенка своей дочери, которая родила его в деревушке на расстоянии одного дневного перехода отсюда. Неожиданно, без видимых причин, она умерла. У ребенка нет других родственников, кроме старой бабушки, отца, который сидит здесь, и другого ребенка.

Говоря это, он указал на пигмея лет двадцати, сидевшего не поднимая глаз, и на трехлетнего совершенно голого мальчугана, вокруг талии которого был повязан своеобразный пояс из ракушек каури. Ухватившись за колено отца, он дрожал как осиновый лист.

— В течение двух дней они кормили маленького банановым соком, — продолжал Капапела. — Мы шли все утро под палящим солнцем, чтобы просить помощи у хозяина. Он послал нас к вам, Мадами.

Я сказала членам осиротевшей пигмейской семьи что-то вежливое — одну из тех пустых фраз, которые мы произносим, желая соблюсти приличия, когда узнаем о смерти незнакомого нам человека. Затем взглянула на ребенка, которому было два дня от роду. Он был очарователен: светло-шоколадного цвета, толстенький, несмотря на голодную диету, с безупречными маленькими ручонками и ножками. Он спал. Во всяком случае, подумала я, ничто его не беспокоит. Отец сидел на краю бамбукового дивана, ухватившись за него руками, словно он плыл в каноэ по бурному морю. Я взяла ребенка на руки, чтобы полюбоваться его миниатюрными совершенными формами. Трехлетний мальчуган следил за моими движениями с таким выражением, словно думал, что я собираюсь съесть его брата. Остальные пигмеи рассматривали внутреннее убранство дома, с любопытством изучая танцевальные маски, отравленные стрелы, статуэтки и другие вещи, которые я купила по пути в Конго. Я отдала ребенка бабушке, но она, с мольбой взглянув на Капапелу, снова положила ребенка мне на руки. Сердце мое совершило несколько огромных прыжков и по меньшей мере один иммельман[20]. «Что такое, — подумала я, — неужели сверх всего прочего я должна еще заботиться о ребенке-пигмее?» Страх мой, должно быть, ясно выразился на моем лице, так как Капапела быстро отчеканил:

— Бвана сказал, чтобы мы отдали его вам.

Я хотела ответить: «Тогда пусть он сам и заботится о ребенке!», однако промолчала.

Все, чего я не знала о грудных детях, можно было бы изложить по меньшей мере в двадцати восьми томах. Помню, когда родилась моя племянница, я смотрела на нее в нью-йоркской больнице через стеклянную перегородку, откуда медицинская сестра в безупречно белом халате показывала мне ее, снисходительно улыбаясь.

Две недели спустя я снова увидела племянницу, когда ее привезла из больницы другая няня. Моя сестра накопила огромную коллекцию ванночек для купания, грелок, стерилизаторов, весов, одежды, инструментов и бог знает чего еще. Мне все это казалось безупречным и отвечающим современным требованиям, однако медицинская сестра не разделяла этого мнения.

— Ужасно, ужасно, ужасно, — твердила она, — но, возможно, я как-нибудь справлюсь.

Как бы я хотела, чтобы эта медицинская сестра была теперь рядом со мной. Я бы показала ей очаг, в котором полыхали огромные поленья, пару сосок, обычно применяемых для кормления детенышей обезьян и генетт, и несколько старых пивных бутылок. Затем я бы сказала ей:

— Ужасно, ужасно, ужасно, но принимайтесь за дело и перестаньте хныкать!

Мысли о медицинской сестре, о том, как бы она разволновалась при виде всего этого, заставили меня действовать и удержали от причитаний.

Я взяла ребенка, жестом попросила пигмеев следовать за мной и направилась к госпиталю.

— Скажи мне ради бога, что я должна делать с этим ребенком? — набросилась я на Пата.

За свое двадцатилетнее пребывание в Конго Пат привык ко всяким неожиданностям и теперь сохранял полнейшее спокойствие.

— Видишь ли, Энн, — сказал он, — если мы не позаботимся о нем, он умрет. Мы не можем допустить, чтобы это случилось.

Я молча кивнула в знак согласия.

— Мы должны почитать медицинские книги и узнать, что нам следует делать, — продолжал он. — Наверное, это не так уж трудно.

Он был просто неподражаем! Конечно, все это не должно было казаться ему слишком трудным, потому что именно мне следовало стать нянькой, а не ему. Изучая энциклопедию 1911 года издания, я нашла множество сведений о грудных детях, однако там отсутствовали такие элементарные вещи, как рецепты. Затем я вспомнила, что у нас есть сухое и сгущенное консервированное молоко. Я достала коробку сухого молока, но на ней не оказалось никаких указаний. Зато на этикетке банки сгущенного молока (о радость!) указывалось несколько способов приготовления.

— Кипячение воды и приготовление смеси потребует некоторого времени, — сказала я Капапеле (малыш уже проснулся и сердито хныкал, когда мы возвращались в гостиницу). — Неплохо, если бы бабушка дала ему немного бананового сока.

Старуха отошла к дереву, росшему на краю лагеря, сорвала большой лист и ловко свернула из него воронку. Вставив ее в рот ребенка, она стала маленькими порциями лить в нее банановый сок, и мальчик вскоре перестал кричать.

Так как на все наши стеклянные бутылки были нанесены отметки с обозначением объема в метрических единицах измерения, мне пришлось обратиться к Пату с просьбой перевести единицы измерения на банке также в метрические.

Пока мы с Патом читали этикетку, энциклопедию и медицинские книги, пигмеи глядели на нас так, словно мы приготовляли колдовское зелье. Они были слишком напуганы, чтобы что-либо сказать нам, но я слышала, как они шептались между собой. Через некоторое время смесь из сгущенного молока, кипяченой воды и сока зрелых бананов была готова. Я налила смесь в одну из стерилизованных пивных бутылок, надела на нее соску и опустила бутылку в ведро с холодной водой охладить. Когда температура жидкости показалась мне подходящей, я дала бутылку ребенку. Пигмеи столпились вокруг, словно фермеры, соблазненные криками аукциониста. У них глаза вылезли на лоб, когда мальчик как ни в чем не бывало взял в рот соску. Очевидно, они никогда не видели ребенка, который сосал бы что-нибудь иное, кроме груди матери, и я тотчас превратилась в их глазах в волшебницу. Мой подопечный уснул, не успев осушить всю бутылку. Он был похож на игрушечного пупса, с которого его маленькая хозяйка сняла все одежды, оставив лишь в пеленке. Я положила его на середину нашей огромной двуспальной кровати, где он напоминал черного котенка, лежащего на заснеженном поле. Когда я стала давать ему еду второй раз, пигмеи опять с любопытством столпились вокруг меня. Они, по-видимому, постепенно убеждались, что все идет хорошо, даже трехлетний братишка моего подопечного решил улыбнуться. Бабушка боком подошла к кровати, похлопала малыша, а затем положила свою костлявую руку мне на плечо. Ее морщинистое, обвислое лицо напоминало коричневое яблоко, пролежавшее всю зиму на дне бочонка. Она сказала что-то на кибира, я не смогла разобрать что именно, но мне не нужен был переводчик. Я видела слезы, текущие из ее глаз и сбегавшие вниз по маленьким каналам-морщинкам. И я поняла смысл произнесенных ею слов.

Капапела и его пигмеи отправились домой. Я перерыла ящик и нашла там какие-то старые занавески, из которых можно было сделать пеленки.

Теплое, большое чувство наполняло мое сердце, когда я глядела на маленького шоколадного цвета ребенка, лежавшего на большой белой кровати. Он нуждался в помощи, и я могла оказать ему ее. Уже одно это вызывало радость. Но вместе с тем я испытывала беспокойство.

Стэнливиль, ближайший город, где можно было приобрести принадлежности для новорожденных, находился в четырехстах пятидесяти шести километрах от лагеря Патнем. Нравилось мне это или нет, трудности были неизбежны. Вопрос о судьбе ребенка занял центральное место в нашей жизни, и я должна была разрешить его.

Пат был выходцем из старинной семьи, родом из Новой Англии[21]. С тех пор как я узнала его, он обходился американскими выражениями, которые так восхищали Кальвина Кулиджа[22], вроде: «используй это», «приспособь это», «обойдись без этого». Живя в глуши на Эпулу, мы годами должны были следовать такому принципу. Но взрослым гораздо легче приспособиться, чем беспомощным детям. В такое трудное положение мы еще не попадали. Решив не сдаваться, я энергично принялась за самое важное. Разрезав старые занавески, я сделала из них три дюжины пеленок. Разорвав несколько простыней, я села за швейную машину и сшила детские простынки. Диванная подушка была использована в качестве матраца, а прочная картонная коробка, вмещавшая когда-то четыре дюжины банок мясных консервов, превратилась в отличную детскую кроватку. Я понимала, что кроватка должна иметь полог, однако сомневалась, можно ли его найти даже в Стэнливиле. Но и эта проблема была разрешена: я вспомнила, что в Конго есть деревья, листья которых водонепроницаемы и вполне могут служить в качестве полога, и послала за ними одного из слуг. Листья были подвергнуты испытанию и успешно выдержали его. Затем я прикрепила их над колыбелью. Найти москитную сетку, чтобы прикрыть импровизированную кроватку, было нетрудно. У нас их было много, так же как у всех европейцев, живущих в Конго. Но солнце уже заходило, и я понимала, что требуется что-то более теплое, чем простынки. В первую ночь я использовала мохнатое полотенце вместо одеяла, но, как ни искала, нигде не могла найти каких-либо голубых лент. «Но как же без голубых лент! — думала я. — Ведь без них не узнают, что он — мальчик?»