Как вы понимаете, злого ворога царь у своих границ не обнаружил. Всё чин по чину, хатки стоят целенькие, поросятки хрюкают, козочки травку пощипывают, курочки кудахчут. Испил Салтан парного молочка — да и двинулся в обратный путь, рассудив, что жечь территорию предполагаемого противника нет пока никакого резона. Кликнул он своих дружинничков, и понеслись они лихим галопом выяснять, что за непредвиденные осложнения возникли в личной жизни государя.

Вернулись ровнехонько к ужину. Видят: Ткачиха с Поварихой слезки утирают, Бабариху от печали аж с лица перекосило, а премудрые бояре только хмыкают в кулаки да крякают в пышные бороды, глаз на государя лишний раз поднять не смея.

— Где Царица, мать незнамо кого? — рявкнул Салтан с порога.

— Не вели казнить, батюшка. Всё сделали, как ты наказывал, — повалились на пол бояре, устилая залу живым ковром.

— А как я наказывал? — удивился Салтан. Насколько ему помнилось, он не успел придумать, что бы повелеть в столь поганой ситуации.

— В бочки засмолили, к берегу покатили, в окиян пустили, — наперебой затараторили бояре.

— То есть как — в окиян? Жену мою — в окиян?! Ах вы, изверги окаянные!!! — возопил Салтан, оседая на пол рядышком с боярами.

Дружинники мигом заметили нарушение субординации, подхватили государя под мышки и доволокли до трона. Всё ж на троне переживать сподручнее!

С низкими поклонами подали в государевы рученьки, пред светлы очи полученную давеча депешу, где черным по белому значилось:

«И царицу и приплод тайно бросить в бездну вод».

Царь внимательно прочел текст, побледнел, выронил листок и прошептал:

— Измена…

Тут уж мамки-няньки заметались, как ошпаренные. Кто царю в лицо водичкой брызжет, кто под корону влажное полотенчико подкладывает, кто под нос бодрящие запахи подсовывает. Медку налили, чайку, кипятку — не помирай, царь-батюшка, не оставляй сиротинушками! Подумаешь — царица. Да мы тебе таких цариц целый табун наведем! А уж богатырей нарожают — во дворце тесно станет!

Салтан приоткрыл ясны очи и закряхтел в скорби и печали. Жаль было ему младой жены. Что она вытворяла в брачную ночь, как вспомнишь — в животе мурашки бегают. Салтан невольно залился краской. Сонька, дитя потомков сексуальной революции, знала толк в отношениях между мужчиной и женщиной. Дьявольский темперамент… ни одна боярыня не сподобится на такое. Впрочем, это как раз и настораживало. Неспроста объявился у младой царицы внебрачный сын…

— Не знаю, кто придумал царицу в бочке топить, но надо признать, она и сама изволила отличиться, — резюмировал Салтан.

Он уставился на позеленевшую от переживаний Бабариху:

— Что ж ты, матушка? Экую коварную гадючищу на груди пригрела!

— Не грела, батюшка, ни секундочки не грела! — замахала руками Бабариха. — Как ее из колыбельки умыкнули, так до вчерашнего дня и не видела. И выполнить свой материнский долг по воспитанию и развитию характера не имела ни малейшей возможности.

— А вы куда смотрели, голубы бестолковые? Почему скрыли от меня наличие атаманова отпрыска? — обратил Салтан грозный взор на Ткачиху с Поварихой.

Те охотно брякнулись на пол — от долгого стояния уже ноги затекли:

— Не гневайся, царь-батюшка! Не ведали мы ни о чем этаком! Мы девицы порядочные, из волшебного чертога своей благодетельницы ни на шаг не отлучались, а уж в плен к разбойникам попасть даже в голову не приходило. Сестрица-то, когда вернулась, мешок корешков сушеных, целебных, с собой приволокла. Говорит, по миру бродила, травку щипала. Кто ж мог подумать, что обманывает?

Ну, Салтан еще немного пошумел, пар выпустил. А потом, как положено, закручинился.

— Так и быть, — говорит, — от ужина отказываться не стану, но больше вы от меня сегодня милостей не дождетесь.

Прожевал свои яства в угрюмом молчании и собрался дальше кручиниться в опочивальне. Царевы приближенные, само собой, тоже скучные ходят, лица скорбные, слова громкого молвить не смеют. И вдруг, в нарушение всяких обычаев, подходит к царю Повариха. Крошку с ворота смахнула и сладенько так говорит:

— Не убивайся ты, царь-батюшка. Не стоит наша непутевая сестра твоих переживаний. Чем кукситься попусту, съездил бы лучше в путешествие, развеялся!

— Где тут развеешься, — буркнул царь.

— Да вот хоть на острове Буяне. И недалеко, и познавательно. Знаешь, какие там водятся чудеса? — И она с чувством продекламировала:

Ель растет перед дворцом,

А под ней хрустальный дом;

Белка там живет ручная,

Да затейница какая!

Белка песенки поет

Да орешки всё грызет,

А орешки не простые,

Все скорлупки золотые,

Ядра — чистый изумруд…

Царь презрительно фыркнул:

— Что я, белок не видывал? Их и в моих лесах по елкам скачет предостаточно. И изумрудов у меня было в избытке… пока не женился. Только я не позволял всяким грызунам их портить.

Тут выскочила вперед Ткачиха.

— И правда, что нам какая-то белка? То ли дело — забурлит море, вспенится игриво, разольется в шумном беге, и окажутся «на бреге в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря, Все красавцы молодые, великаны удалые…»

— Ну, знаешь ли, я тебе не девка — на красавцев любоваться! — начал раздражаться Салтан. — Богатыри должны с врагом рубиться, а не на бережку прохлаждаться. А уж купаться в доспехах могут только отменные болваны!

— Не серчай, царь-батюшка! — распихала «дочурок» Бабариха. — Девки глупые, неотесанные. Если и ехать на Буян, так только для того, чтобы увидать царицу Лебедь. Вот уж люди говорят — диво так диво! Подобной красы на свет еще не появлялося. И умна-то, мол, и стройна! Да только, бают, грустит часто. Одиноко девице…

Салтан хмыкнул:

— Как, говоришь, ее величают: Лебедь?

— Так и есть — лебедушка! Шейку тонку изогнет, бровью высокой поведет, и солнце в небе обмирает. А уж если в пляс пустится…

— А почему бы и не прогуляться в самом деле? — молвил Салтан. — Клин клином вышибают!

Сонька пробиралась нескончаемыми переходами к своей горнице, намереваясь хоть немного поспать перед отплытием. «Тоже мне, дворец! — возмущенно бурчала она. — Хоть бы пару эскалаторов построили, лентяи. Сплошные ступеньки! За день так наупражняешься, что ноги подгибаются. Темнотища, духотища…» Сонька поморщилась. Она еще в первую ночь своего пребывания во дворце, будучи царицей, обшарила все закутки опочивальни в поисках панели климат-контроля. Представьте, не нашла!

О санитарных удобствах дворца даже говорить не хотелось. Исключительная дизентерия! Как только люди могут жить в таких условиях? И ведь ни одного робота. Интересно, каким образом они стирают? Рукава-то уже обмусолились, не говоря о подоле, которым она здесь все пороги обмела. Спасибо профессиональной выучке, ни разу не споткнулась!

Сейчас бы на гидродиванчик, установить температуру градусов тридцать семь и волны включить, чтоб баюкали… После подвигов в рыбачьей лодке плечи так ломит, что и не уснешь. Бочка оказалась тяжеленной. А ведь нужно было еще грести этими ужасными веслами! А как она рубила бочку топором, до сих пор жутко вспоминать…

Ладно, осталось немного, как-нибудь выдюжим. Добраться бы до Буяна, обчистить белку, раздеть богатырей, а там — домой! К богатству и процветанию! Сонька зажмурилась в радостном предвкушении…

— Сейчас ты шлепнешься, — заявил за ее спиной собственный голос.

От неожиданности Сонька запнулась об очередной порог — и грохнулась на деревянный пол, набрав полные ладони заноз.

— Ах ты, стерва! Накаркала! — в ярости обернулась она к Ткачихе.

— Я не накаркала. Я ЗНАЛА, — невозмутимо возразила Ткачиха. — Не забывай, что мы с тобой — один и тот же человек, — она задрала подол и продемонстрировала отвратительную ссадину на коленке. — До сих пор не зажила…

— Трудно привыкнуть к мысли, что я беседую сама с собой, — пробормотала Повариха, держась за ушибленную ногу. — Дурдом на выезде.