Петр твердо посмотрел в глаза брюнету. Брюнет выдержал взгляд. Петр продолжал смотреть. Брюнет попятился.

Зал ахнул.

– Сказано, – вдохновенно начал Петр, – что явится для обольщения человечества некто похожий на Христа, но не Христос. Лже-Христос, Антихрист. Будет сладкогласен и лицеприятен. Многих обманет, многие пойдут за ним. И, набрав войско клевретов, начнет он творить истинные свои противочеловеческие дела! – Петр ткнул пальцем в Иммануила и в порыве вдохновенного прозрения увидел какой-то ореол под волосами брюнета, обозначающий контуры его головы. Уверенными шагами он подошел к брюнету, сорвал с него парик и бросил на сцену.

Зал обомлел: вместо брюнета на сцене стоял огненно-рыжий, просто клоунски рыжий человечишко с нелепой черной бородкой.

– Ну, гаденыш! – пообещал во весь голос беспокойный сосед Петра и Никодимова, усмирявший их до этого. Буква «г» в слове «гаденыш» прозвучала как х/г – по-армейски, по-начальнически, по-государственному, по-шахтерски, по-нашему, по-рабоче-крестьянски.

– Безобразие! – завизжали помощники и ассистенты Иммануила и, не приводя аргументов в защиту своего товарища, стали действовать по принципу «сам дурак».

– Ты-то сам-то, – кричали они, – кто такой?

– Кто я такой? – со спокойным достоинством откликнулся Петруша. – Я Петр Иванов, если угодно. Что вам мое имя? Одно имя дается людьми, другое – на небесах. Ведомо имя мое лишь тому, кто послал меня.

– Во дает! – изумлялся Никодимов, предвкушая, какой фурор будет в Москве. Фурор, облом, обвал, бенц! Ведь не ради денег, надо отдать ему должное, старался Никодимов. Не ради их одних, а из чистого артистизма, из любви к облому, бенцу, это и было, в сущности, его хобби и заодно его профессия. Скука рядовых явлений жизни с детства бесила его, и он поклялся заниматься только тем, от чего происходят шум, треск, взрываются звезды и пробки шампанского, и, гоняясь за этими эффектами, он перепробовал много видов деятельности, но все был недоволен, поэтому так обрадовался, встретив Петра, почуяв в нем нечто небывалое.

– Итак, – продолжал Петр. – Для начала прошу на сцену тех, кто сейчас ощущает свою боль. Не важно где: в зубах, в печени, в сердце. Придите ко мне – и не будет у вас боли.

Тут же человек восемь или десять пошли на сцену. Петр начал принимать их в порядке очереди. Первой была женщина с зубной болью – как и на том памятном сеансе в сарайском Доме учителя.

Петр дотронулся до ее болящей щеки – и двинулся дальше.

– Не прошло! – сказала женщина.

– Как это – не прошло? Я же чувствую – прошло!

– Ничего не прошло! Еще сильнее болит!

– Да не может этого быть! Она обманывает! – уверил Петр зал. – Ни фига у нее не болит, она просто рыжего выручить хочет!

– Плевать мне на рыжего! – заскандалила женщина. – Не умеешь – нечего за щеки хватать! Грязными руками! – добавила она почему-то. – Еще сильнее болит, правду говорю! – поклялась она перед залом.

– Вот какая тетка упрямая! – кипятился Петр. – Говорю же тебе, не болит! И у других перестанет! – обратился к болящим Петр, но болящие отшатнулись от него.

– Ну, гаденыш! – пообещал тот же голос – на х/г.

– Тишина! – потребовал Петр. – Приступаю к общему сеансу! Сидеть тихо! Сейчас всем станет хорошо!

– Ой, боюсь! Боюсь! – запищала в зале девочка.

– Да что же он измывается над нами?! Ребенка вон до смерти напугал! – закричала женщина с зубной болью.

Болящие на сцене, среди которых было трое весьма здоровых мужчин, стали подходить к Петру.

Но вдруг откуда ни возьмись, словно с потолка свалился, – меж ними и Петром очутился лейтенант милиции.

– Минуточку! – сказал он мужчинам и обратился к Петру: – Петр Иванов?

– Ха! – удивился Петр, увидев пред собой друга детства Витьку Самарина. – Не узнал, что ль?

– Он же – Петр Максимович Салабонов? – гнул свое милиционер.

– Само собой. Да чего тебе?

– Пройдемте!

И повел озадаченного Петра со сцены в закулисье мимо окаменевшей девочки с «Фуразолидоном», по пути сказав Никодимову:

– Вы тоже!

Никодимов чутьем угадал, что бежать будет хуже, – и пошел.

Тем временем Иммануил, как ни в чем не бывало, надел парик.

Встал прямо.

Публика шумела, обзывалась, ругала и его, и скрывшегося Петра. Хвалила советскую милицию и вообще прошедшие советские времена (хотя они тогда еще не совсем прошли), в которые никому не позволялось так глумиться над людьми.

Иммануил молчал и смотрел.

Долго.

Народ умолк.

– Всему свое время, – сказал Иммануил. – Время скрывать имя, время открывать его. Время скрывать волосы, такого же цвета, как у Сына Божьего, время открывать их. Я не хотел. Да и не называю себя Иисусом. За что обвиняете меня?

Народ молчал.

– Мне не надо от вас ничего. И свидетельств силы своей не предъявляю, как отказался предъявить Христос, когда просили его в Иудее. Нет пророка в Отечестве своем. Но есть молитва.

И он опять начал читать молитву. Зазвучала музыка.

Люсьен, не отрывая глаз от дивного лица, повторяла дивные слова молитвы, поклявшись всей душой служить этому человеку. Вот только прикид ему сменить надо – работала ее уже профессиональная мысль.

Откуда же появился лейтенант?

Лейтенант появился из Полынска. Ему, находящемуся в хороших отношениях с начальником городского отдела внутренних дел (проще говоря – зятем приходился), было поручено вести расследование по заявлению гражданки Марии Андреевны Кудерьяновой, несовершеннолетней, о факте изнасилования ее Петром Максимовичем Салабоновым. Она, правда, в ходе расследования стала совершеннолетней, но, как известно, возраст и преступника, и потерпевшего учитывается на момент преступления.

Лейтенант Самарин взялся за дело последовательно. Версию об уезде Салабонова на Дальний Восток он отмел сразу – Дальний Восток ему не нравился. А вот предположение, что тот уехал с ППО, – заслуживает внимания. Он, прихватив с собой Машу для опознания, явился в передвижной поезд-отряд, узнал, что действительно Петр был здесь, но исчез в Сарайске. Самарин поехал в Сарайск, расспрашивал на вокзале – и тут же напал на след, но буфетчица Нина отвечала – не знаю, не видела, не слышала.

По долгу службы Самарин зашел в областное управление милиции, а туда как раз поступило заявление от директора школы Фомина на преступные действия шарлатана Петра Иванова, приведшие к смертельно опасной болезни. Не одно ли это лицо? – спросили в управлении Самарина с надеждой свалить одним махом два дела.

– Вполне возможно, но требует идентификации!

Гордясь грамотностью своих провинциальных кадров, управление выдало Самарину прогонные и отправило в путь.

Вместе с Машей объехал он те же города, что и Петр, но везде почему-то опаздывал. Ничего не поделаешь, приходилось, собрав показания свидетелей и наскоро отдохнув, двигаться дальше. Маша торопила, а Самарин отвечал, что расследует теперь не только изнасилование, но более масштабный вид антиобщественного поведения; для этого необходимо выследить всех сообщников и узнать, насколько разветвлена сеть.

Так он сопровождал Петра и его группу до самой Москвы и только там решил наконец, что ждать больше нечего.

За кулисами он быстро сцепил наручниками Петра и Никодимова. (Единственный на весь отдел комплект этих наручников был выдан ему завхозом отдела милиции под расписку и с большим нежеланием.) Машу он пока обвиняемому не показывал, но тут же устроил перекрестный допрос.

Никодимов весьма четко отвечал, что не понимает сути задержания. Предъявил членские билеты Союза журналистов и Союза театральных деятелей, диплом об окончании ВГИКа по сценарному отделению, удостоверение нештатного сотрудника ГАИ г. Сарайска, паспорта – обычного образца и международный, справку о том, что он является обладателем значка «Заслуженный донор», – и сам значок показал тут же, почетную грамоту ВЦСПС за организацию массовых торжеств в ознаменование 400-летия г. Сарайска и еще множество документов, которые оказались при нем в объемистом бумажнике. И сказал, что данный гражданин Петр Иванов, показав ему, Никодимову, свидетельство о своей квалификации, попросил организовать гастроли; Никодимов организовал, сдавая почти всю выручку, между прочим, в Фонд мира, Фонд защиты материнства и Фонд культуры, о чем есть справки, которые он может продемонстрировать в любое время.