– Прошу!

Бросились к шапке, разобрали бумажки, хлопая друг друга по рукам, если кто хватал сразу две. Пряча друг от друга, разворачивали. Пусто, пусто, пусто…

– Что ж… – произнес вдруг в тишине Диомид скромным голосом. – Судьба есть судьба… – В его руке была бумажка с крестиком.

– Врет! – весело сказал Анатолий. – Подделка! – И предъявил свою бумажку, на которой тоже был крестик.

– А в шапке еще осталась, кто-то не брал! – крикнул Кислейка. Схватил бумажку, развернул. На ней тоже был крестик.

– Ах ты, сука… Шулер ты рваный… – в который уже раз пошел Анатолий на человека…

– Погоди! – остановил его Сергей. – Всякий жребий – это не дело. Надо выбирать нормальным способом. Тайным голосованием. Каждый пишет свою кандидатуру, бросает, подсчитываем голоса – вот вам и будет Христос.

– Только без него! – сказал Илья, указывая на Петра. – Он на меня действует. Пусть он выйдет.

Петр вышел, усмехнувшись.

После утомительной, хоть и недолгой, процедуры все формальности были соблюдены, Кислейку посадили перед шапкой, он вынул оттуда тринадцать бумажных катышков. Стал разворачивать…

– Петр… Петр… Петр… Опять Петр…

Во всех тринадцати записках было имя Петра.

Диомид вышел из вагона, чтобы позвать Петра.

Но у вагона его не было.

Диомид зашел в соседнюю половину к Лидии.

– Заходил. Ушел, – сказала женщина с грустью.

Диомид вернулся.

– Ушел Петр, – сказал он. – Нет Иисуса с нами. Сволочи мы.

– Это уж как водится, – согласился Анатолий.

Петр шел один, пешком, к городу Сарайску.

Ему было легко и весело, хоть и грустно.

Грустно – от грусти за апостолов.

А легко и весело – от радости.

У него даже сердце дрожало от нетерпения.

Сегодня, вот сейчас, он понял, почему не испугался, когда понял, что он – Иисус Христос. Ведь должен был испугаться, а не испугался. Он раньше боялся почувствовать себя Иисусом Христом, потому что боялся, что испугается. Ему и так жилось хорошо, зачем ему еще быть Иисусом Христом? Он жил не хуже других людей – не в смысле внешнем, а в смысле внутреннего состояния, он был в ладах со своей душой, он был приятен себе, то есть он жил даже лучше других людей: радостно.

Но вот он почувствовал себя Иисусом Христом и почувствовал, что его прежняя радость по сравнению с теперешней – все равно что комариный писк по сравнению с пением серебряной трубы в поднебесных небесах.

Он чувствовал себя в этом мире совсем иначе; не просто – дорога, по которой иду, а вон дом, а вот кусты, – он видел за домом и кустами пространства и города, и за этими пространствами и городами еще пространства и города, словно земля перестала быть шаром и развернулась вся – как на ладони; издали все мелко, неразличимо, поднесешь к лицу: вон, вон вышагивает мимо кустов, отбрасывая длинную тень, Петрушка Салабонов, Иисус.

Удивительные мысли обуревали Петра.

Кто из людей, думал он, не знает, где правая, а где левая рука? Кто не различает, когда приходит утро, а когда наступает ночь? Так же проста и мудрость моя, мудрость Христа, и знанием своим каждый человек равен Христу.

Значит, каждый из нас может стать Христом, ибо каждый – свеча в руке Божьей. Мне просто повезло, что родился от этой матери.

А не Христом – так Магометом, Мессией, да кем угодно!

Нет, не безнадежна жизнь, если в ней появился я, думал Петр без всякой гордости, думая как о факте.

Петр думал о завтрашнем дне.

Две тысячи лет боялись люди, ждали конца света, хоть и не верили в него, и вот я приду и скажу: живите пока! Конец света откладывается! Я и мой Бог – прощаем вас! Но учтите, так вашу так, это последнее, тысяча первое китайское предупреждение!

Петр представлял восторг людей при этом известии.

Ведь почему люди так печальны и скучны? – да он и сам был печален и скучен, хотя не знал этого. От бытовой убогости жизни?

Но есть, знает Петр, богатые народы и страны, а люди и там тоскуют и скучают. Они тоскуют, понял сегодня Петр, оттого, что знают: нет им спасения и прощения, не расплатиться им за грехи человечества и собственные грехи, не вылезти из городов, которые понастроили на погибель себе.

И вот: шанс.

Общее ликование.

Вы многое еще успеете сделать.

Если захотите.

И ваши дети будут жить, и дети детей.

Нельзя же устраивать конец света, пока не родились все, кто может родиться.

У вас есть способы передавать память. Книги и кинопленки. Фотографии. Понимаете ли вы, что человек десятитысячного года, знающий – в лицо! – четыреста колен (прикинул в уме Петруша) своих родственников, это будет совсем другой человек, чем сейчас?! Мечтайте об этом человеке, дайте и ему шанс!

Только ради этого и прощаю вас, говорил Петр речь, волнуясь, горячась, смеясь и все ускоряя шаги.

Но как ни быстро он шел, сзади двигались еще быстрее: Петр слышал топот множества бегущих ног.

Это были его товарищи.

Догнали, задыхаясь, встали перед ним.

– Прости! – за всех сказал Сергий. Петр осмотрел их.

– А где Сергей Обратнев?

– Оставили, сволоча такого, воду только мутит!

– Пусть будет.

Легконогий Кислейка в полчаса обернулся и привел Сергея.

– Ну вот, опять мы вместе, – сказал Петр. – Пойдем обратно. Ночевать надо. Хорошо поспать. Завтра – большой день.

Утром Петр попросил своих друзей выглядеть хорошо, празднично.

Анатолий же и Илья накануне перебрали-таки и страдали с похмелья.

– Ты это… – сказал Петру Илья, переглянувшись с Анатолием. – Поправиться бы маленько. – Он поставил два стаканчика с водой, чтобы Петр превратил ее в водку.

– Зачем? – сказал Петр. – Вам и без этого станет сейчас хорошо. – И вознес над ними руки.

– Мне не надо хорошо! – возразил Илья, убирая свою голову из-под рук. – Мне опохмелиться надо!

Но уже было поздно, уже не требовалось его организму опохмелки, он был свеж и бодр.

– Ну, бляха-муха! – восхитился Анатолий, тоже чувствовавший сильное облегчение.

Да и других коснулись невидимые волны, расходящиеся кругами от рук Петра, – всем сделалось как-то празднично, как-то ПРЕДОЩУЩАЮЩЕ, как-то… наверное, так, как бывало в детстве и никогда уж не было потом.

– Ты бы, брат, не ругался матом, – попросил Анатолия Сергий.

– Да я не ругаюсь, брат! – сердечно отозвался Анатолий. – Но если ты считаешь, что «бляха-муха» – это мат, беру свои слова обратно! Я ведь за тебя, брат… За него!.. За вас!.. Нате мои руки, рубите, все стерплю! – воскликнул Анатолий, мотнув головой, слеза оторвалась от его лица и капнула на щеку Кислейки. Кислейка посмотрел вверх, хотя они были под крышей.

– Ах, какие же мы хорошие, правда? – сказал Петр. – Как мы любим друг друга и людей, правда?

Правда! Правда! – потупились мужчины. Если бы не значительность момента, они бы бросились обниматься. Но терпели, ждали слов Петра.

Слова были: сегодня выйдем и оповестим. Дело серьезное, поэтому приведите себя в порядок. Побриться, почистить зубы, взять у Лидии утюг и выгладить одежду.

На это ушло некоторое время.

Петр поинтересовался, есть ли у кого лекарства.

– Боюсь, как бы у кого обмороков не было, – объяснил он. – От радости, от счастья.

У Лидии нашелся пузырек с корвалолом. Она не понимала этих приготовлений, но не задумывалась, думала лишь о том, что Петр обещал к вечеру вернуться.

– Ну? – сказал Петр, любуясь своими братьями, любя их любовь к себе, друг к другу, любя свою любовь к ним. – Готовы?

Всегда готовы! – хотел браво воскликнуть Кислейка, но от волнения у него перехватило горло.

Поехали в Сарайск.

Вышли на самый многолюдный в Сарайске проспект Пятидесятилетия. Прошли по нему, смущаясь от взглядов, которых, впрочем, и не было. Оказались У памятника, не посмотрев, кому этот памятник, потому что не вверх смотрели, а на людей. На постаменте же не было указано имя поставленного, – значит, оно и так каждому известно.